– Успокойся, пожалуйста! Мне не нужен твой пен. Мне нравится с тобой разговаривать. И все.

Мы сидели на лежаках и смотрели, как солнце скрывается за пальмами. Пляж находился в стороне, вокруг не было ни души. Весь песок здесь покрыт обертками от презервативов.

– Я не могу поверить, что тебя не интересует мой пен! Проститутос предлагали мне деньги за секс. Они предлагали на спор: если я делаю десять оргазмов, платит чикита, если не делаю десять оргазмов, плачу я. Сделать чиките десять оргазмов – это для меня легко.

– Все, хватит! Мне это не интересно!

Алехандро отхлебнул из стакана, схватил меня, прижал к себе и впился в мой рот губами, вливая паровозом в мой рот изрядную порцию рома из своего рта.

– Послушай! Это очень важно для меня! Я имею проблемы с полицией. Я не хочу снова стать заключенным. Если мы поженимся, я смогу уехать за границу!

– Я уже замужем. Я не готова так быстро изменить свою жизнь. Моя мама никогда не изменяла отцу. Когда мои родители встретились, маме было девятнадцать лет. Она впервые в жизни накрасила ресницы, идя на свидание с ним. И отец ей сказал, что красить ресницы очень глупо. Наверное, потому, что он был молодым перспективным инженером-изобретателем. Наверное, поэтому. Моя мама смыла тушь и больше никогда – ты понимаешь, никогда! – не пользовалась косметикой. Не знаю, зачем я тебе это рассказываю, ты все равно ничего не понимаешь!

– Я понимаю. Я все понимаю. Я не глупый.Внезапно я заметила в неверном свете наступивших сумерек кусок черного полиэтилена, торчащий из песка. Я отчетливо видела тело Ванечки, которое полиэтилен не закрывал полностью, так что на животике были заметны трупные пятна.

Я решила рассказать Алехандро про Ванечку. Говорила, а сама не могла оторвать взгляд от черного свертка. Слезы сами собой лились из моих глаз.

– Когда родился Ваня, у моих родителей ни один мускул не дрогнул. Папа продолжал изобретать, мама курить на кухне. Я тогда жила как в чаду, по больницам, по врачам, мне было не до них, а им, видимо, не до меня. Родители моего мужа повели себя совсем иначе, приняли на себя удар. Свекровь бросила все и стала заниматься Ваней. Вернее, руководить свекром, который делал всю черновую работу: кормил, купал, гулял, читал Ванечке сказки и стихи, пел песни.

У меня все валилось из рук и комок застревал в горле, когда я видела, как он читает Ванечке «Бородино» Лермонтова.

Ванечка смотрел сквозь меня блуждающим взглядом и блаженно улыбался. В три года он так и не ходил, только сидел в кроватке. Каких ангелов он видит сейчас, думала я, безрезультатно стараясь привлечь его внимание погремушкой.

Какой смысл читать Лермонтова ребенку с замедленным развитием, который все равно вот-вот умрет? Но родители мужа не считались с тем, что Ванечка не жилец, и возились с ним, как с обычным перспективным ребенком.

Ванечка умер у свекра на руках. Прижался к нему, вздохнул и ушел в лучший мир.

У свекра руки тряслись, когда он говорил нам об этом.

О существовании своих родителей я вспомнила только после похорон. Ванечку похоронили на хорошем кладбище, где покоился дедушка мужа, который был в Советском Союзе важным человеком.

Поэтому наша могила, вернее Ванечкина, очень красивая. И вокруг тоже благородно, много мрамора, цветов.

Я ежилась от холода, смотрела, как в свежевырытую яму падают осенние листья, и вдруг осознала, что мы даже не рассматривали других вариантов. А ведь у моей бабушки тоже есть место на кладбище. Я не додумалась поговорить об этом с родителями. И даже не позвонила, не сказала, что Ваня умер. Думать эту фразу «Ваня умер» я уже научилась, но произнести вслух не могла, слова застревали в горле.

После кладбища я выпила водки и заснула. И только на следующее утро набрала номер родителей.

Подошла мама. Я долго не могла сказать о случившемся. Мы формально поговорили с ней ни о чем, и она уже успела весело попрощаться: «Ну, пока!», когда я, давясь от слез, произнесла, непослушным, словно замерзшим ртом:

– Ваня умер.– Ну и хорошо, – очень спокойно и тихо сказала мама.

Алехандро обнял меня, и дал мне стакан:

– Выпей, тебе станет лучше.

Я пригубила ром.

– Я точно знаю, что мои родители делают сейчас в Москве. Папа сидит за столом, в своем кабинете, мама сидит на кухне и курит. И они делают это всегда в одних и тех же позах, как восковые фигуры в музее.

Мои родители довольны своей жизнью. Папа будет работать в своем кабинете до конца своих дней, а мама будет курить на кухне. Я думаю, отец тоже маме никогда не изменял.

Говоря это, я продолжала смотреть на черный полиэтилен и чувствовала, как у меня мурашки бегут по телу и волосы на голове начинают шевелиться.

Я выплакалась, и невероятная слабость навалилась на меня.

Мы выпили еще рома.

Когда наступила полная темнота, видение исчезло.

– Еще моя мама – расистка, – зачем-то сказала я и икнула от холода. – Когда в автобус заходит негр, она выходит из автобуса и ждет следующего. Если она видит, что в подъехавшем автобусе тоже сидит негр, она ждет следующего, и так далее. В конце концов она идет домой пешком.

Почему-то нам обоим стало смешно. Мы хохотали как сумасшедшие.

Наконец я сказала, икая и давясь от хохота:

– Я даже не знаю, как ей о тебе рассказать. Она, наверное, со мной за стол никогда не сядет.

Мы снова схватились за животы и упали на песок, размазывая слезы и хохоча.

Я с трудом выговорила:

– Она у меня такая брезгливая.И больше уже ничего не могла сказать. Даже не знаю, почему нам стало так смешно.

Моя история произвела на редкость слабое впечатление на Алехандро. Я рассчитывала, что он проникнется сочувствием и перестанет меня прессовать, но не тут-то было.

Он пер к цели, как баскетболист на Олимпиаде:

– Ми рейна! Я не получаю оргазмо с тури! Я хочу секс и оргазмо тугево!

Мне стало обидно.

– Секс и оргазмо тугево! – твердил он, тиская и жамкая меня. – Тебе это сделает лучше. Тебе понравится. Мы будем с тобой много-много лун! Ты забудешь обо всем. Мени-мени мун, понимаешь? Я буду учить тебя сексу и испанскому! Ок?!

– Что значит «мени мун»?

– «Мени мун» много-много лун – это значит навсегда!

Он мягко, в поцелуе, прижал к себе мое обмякшее от страданий тело и уложил меня на песок, залезая под платье.

У меня мелькнула мысль, что действовать так нежно и умело может только профессиональный казанова. Это не нервные, истеричные движения искреннего любовника. Он слишком уверен и по-звериному точен в своих любовных стратегиях.

Я оттолкнула его и села на песке. Он не снял свои шорты, видимо, опасаясь появления комитета по защите кубинской революции, и, оттянув резинку, выпустил на свободу то, чем можно было гордиться.

– Нет! – пискнула я.Он на мгновение остановился, взглянул мне в глаза и принял решение за меня.

Самый первый мой любовный опыт был крайне неудачным: я тупо испугалась и не дала чемпиону района по боксу в среднем весе среди подростков.

Свидание проходило на крыше лифта. Это делалось так. Начинающий боксер нажимал на кнопку, отправляя лифт этажом ниже. Далее отжимал двери, залезал на крышу кабины и протягивал мне руку. Важно было успеть, пока лифт не уедет.

Вскарабкавшись на крышу, мы оказывались в недосягаемости, это было наше тайное место.

Чувство опасности обостряло ощущения. Например, когда лифт вызывали на самый верхний этаж, потолок шахты стремительно ехал на нас, приходилось сильно пригибаться или даже ложиться на крышу близко друг к другу.

Однажды юный чемпион прижался ближе, чем обычно, и начал меня тискать. У меня не было никакого опыта в таких делах, я не знала, как себя вести. В щель кабины я увидела, что в лифт заходят какие-то люди, поэтому молча, чтобы нас не услышали, отпихивала жадные руки боксера.

В лифте смеялись. Я узнала голос мамы моей подруги, она смешно коверкала английские слова и хихикала. Она была красивая женщина, работала официанткой в гостинице «Украина». Про нее говорили, что она водит к себе иностранцев.