Прошло 50 лет, и ветеран не выдержал. Словно в исповеди хотел сбросить с души груз, который носил полвека, искал оправдания. Искал прощения.

Но ему не в чём оправдываться. Он ни в чём не виноват.

Это была ВОЙНА.

Он был убийцей. Он был жертвой. Он был солдатом…

Военачальники опасаются другого: что у солдата, склонного к проявлению гуманности и милосердия, в решающий момент может «дрогнуть рука».

С середины XX века военные психологи ищут способы увеличить процент убийц в армии. «Повсюду в армии теперь стремятся лишить сам акт убийства эмоциональной окраски, придать ему „деловой“ характер, а также сделать солдата нечувствительным к боли и страданиям».

Новобранцев заставляют смотреть фильмы ужасов, предварительно зажав им головы в тиски и не позволяя закрывать глаза. Их сажают в самолёт и в ходе полёта имитируют отказ мотора; в учебных целях взрывают гранаты рядом с ничего не подозревающими людьми.

Американский психоаналитик Хайме Шатан разработал теорию «боя и психологии убийств». В ходе обучения наступает «утрата индивидуальности» солдата. Высшей доблестью считается самообладание, потому что оно представляет собой психическую предпосылку для мужественной, «героической» смерти. Над личностью берёт верх военизированное «сверх-я». Происходит милитаризация психики.

В ходе военных действий солдат всё меньше осознаёт свою прежнюю личность и всё больше становится частью организма — воинской части. Убивать становится легче, жёсткость возрастает, потому что ответственность с каждого снимается.

Изоляция от женского пола ведёт к сильной ориентации на ценности сугубо мужского коллектива, в результате создаётся псевдомаскулинизированная аура, которую психологи называют по имени киногероя прежних лет «синдромом Джона Вейна».

«К смещению нравственных понятий относится так называемое „исполнение долга“. Когда солдату приказывают стрелять в противника, то мораль остаётся за пределами воинского устава, оказывается вдруг недействительной, и человек получает „законное“ право убивать. Подавляющее большинство военнослужащих воспринимает это как норму, не занимаясь рефлексией и поисками нравственных основ таких убийств. Классическая схема: „Я солдат. Мне приказали — я и стрелял“. Таким образом имеется двойная мораль: свой солдат, отказавшийся стрелять, — это преступник, а чужой солдат, отказавшийся стрелять, — хороший парень, который ответственности не подлежит».

Во время военных действий в Ливане было отмечено, что накопленные в предыдущих войнах нагрузки оказывали влияние даже на тех ветеранов, у которых ранее боевые психические травмы не отмечались.

Всё зависит от индивидуальных возможностей каждого человека. Тот, кто с самого начала имел высокую сопротивляемость организма к гиперстрессу, оставался более стойким к нему и в дальнейшем. Остальных как ни приучали «к боли и страданиям» — результат оставался ничтожным.

Причём в боях с низкой интенсивностью наиболее устойчивыми в психическом отношении оказались старослужащие солдаты (из них «психанули» лишь 37 %), а наименее устойчивыми — те ветераны, кто ранее уже перенёс психические травмы (57 %). Те солдаты, которые оказались на войне в первый раз, показали промежуточный результат (40 %).

Зато когда ожесточённость боёв возросла, новобранцы практически сравнялись с ветеранами, ранее подвергшимися психической травме (соответственно 72 и 70 %). Одни столкнулись с НАСТОЯЩИМ СТРАХОМ впервые, другие были не в состоянии справиться с однажды пережитым ужасом ещё раз.

Что происходит с человеком, когда исполнение долга ведёт к «смещению нравственных понятий»?

Наиболее подробно и аргументированно, как мне кажется, об этом написал Михаил Ильинский в книге «Индокитай. Пепел четырёх войн» на примере печально известных событий во вьетнамской общине Сонгми.

Приведу из этой книги фрагмент и надеюсь, что её автор меня простит за объёмное цитирование.

«На похоронах сержанта Кокси целую речь произнёс командир роты капитан Медина. Звучала эта речь приблизительно так: „В этом аду мы потеряли наших парней. Теперь мы должны за них отомстить, и хороши любые средства“. Или, по воспоминаниям другого участника резни в Милае, Медина сказал: „У нас есть шанс отомстить врагу… Запомните, в этой стране нет невинного гражданского населения“.

Из этого слушатели могли заключить, что они „должны стереть эту страну с лица земли“. Другие ветераны Милае вспоминали фразы: „убивайте всех живых“, „уничтожайте всё живое“. Эти слова звучали и как призыв, и как приказ. Впрочем, скорее как приказ, отвечавший настроениям солдат-исполнителей. (…)

На инструктаже выступал командующий оперативной группой полковник Баркер. Он якобы призывал „сжигать жилища вьетнамцев, затопить все тоннели, траншеи, землянки, уничтожать скот и птицу“.

Состояние „накачки“ после психологической установки начальства влияло на всё последующее поведение подчинённого человека.

В восемь часов утра, после артподготовки, готовые к бою американские солдаты высадились с вертолётов в общине Сонгми, в деревне Милае. Сначала убийства носили случайный характер, а потом они приняли размах массовой резни. Вьетнамцев словно сгоняли в „стада“ и расстреливали. Перед расстрелом мужчин (особенно молодых) жестоко избивали. Женщин публично насиловали; дома поджигали, скот убивали. Убийства стали прямым следствием предварительного психологического настроя; лейтенант Уильям Колли требовал не оставлять свидетелей. Солдаты зарывали жертвы в прибрежные пески… (…)

Во время разгула убийств американцы вели себя так, будто шёл бой. Сами участники побоища в Милае обратили внимание на то, что во время стрельбы они припадали на колено, приседали, „как будто попали под ответный огонь“. Они так объясняли своё состояние: „Если ты действительно думаешь, что стреляешь в группу беззащитных людей, то зачем пригибаться к земле, зачем ползать? Для чего все эти ужимки и уловки? Значит, ты думаешь, что на самом деле ты с кем-то воюешь. Тебе кажется, что ты можешь быть тоже убит… что они представляют для тебя реальную опасность…“ А что было здесь в Сонгми? Представления людей о жизни и смерти перевернулись. „Что-то в самом восприятии изменилось… Как было воспринимать мирных вьетнамцев? Мирные люди стали не безоружными, они так похожи на врагов, на военных или на тот образ врагов, который сложился в больном воображении“. А ещё был приказ. Кошмар смерти. Некоторые психологи пытались объяснить, что у американских солдат, совершивших злодеяния в Милае (и других мирных деревнях), были видения, миражи. Им якобы казалось, что перед ними вставали солдаты, а не старики, женщины и дети… Они, мол, „обнаружили врага“, выкурили из убежищ, заставили „выйти из засады и сражаться“. И значит: расстреливали солдат, а не мирных жителей.

Более того, в роте „C“ были в основном новобранцы — не обстрелянные, не знавшие даже мелких перестрелок, и опасные встречи с минами и „ловушками для болванов“ стали для них кошмаром, адом, катастрофой. И они стали спускать курок, не думая, кто стоит перед ними. Залп! Они хотели принять и приняли боевое крещение в Милае, а когда поняли, с кем имели дело, не подавали вида. (…)

Описания эмоционального состояния американских солдат в Милае, услышанные на допросах, были самыми разными. По воспоминаниям одних, когда солдаты стреляли в мирных жителей Сонгми, лица убийц не выражали никаких „эмоций“. Царила какая-то „деловитая озабоченность“. Время от времени „они, солдаты, прерывали своё занятие, чтобы перекусить или покурить“. Другие утверждали, что во время убийств, насилия и разрушений американцы „зверели“, становились „невменяемыми“. Один солдат устроил „бешеную погоню“ за свиньёй, которую в конце концов заколол штыком; другие развлекались, бросая гранаты и стреляя в хрупких когай — юных жительниц деревни.

Оба описания психологически достоверны. „Деловитый вид“ солдат объяснялся тем, что они пребывали в состоянии „эмоционального отупения“. Они автоматически выполняли приказы и считали, что занимаются своим „профессиональным“ делом. Безумными делало американцев зрелище бойни, кровь. Происходившее прорывало броню эмоциональной тупости, ломало чувства, все представления о выполнении „миссии выжившего“. Всё смешалось: страх перед смертью и комплекс вины в смерти других солдат. Перед всеми стоял вопрос: „Кто следующий в очереди смертников?“