Сорок третью навигацию начинает капитан.

– Ветерок! – раздается позади него тихий голос.

– Дует! – отвечает капитан и теснится, дает место начальнику районного управления и капитану-наставнику Федору Федоровичу.

Задумчиво кусает овсяную метелку усов капитан-наставник, ерошит закуржавевшие виски начальник управления и смотрят на сиреневую в лучах опавшего солнца воду и молчат. Что сказать Федору Федоровичу? Списали его годы с палубы, осудили на вечную тоску минутных встреч с чужими пароходами; нечего сказать и начальнику, приговоренному к пожизненному поселению в каменной коробке кабинета. Как ни высок потолок его, как ни хороши гладиолусы в кадках – выше звездный потолок над «Смелым», пьянее запах обской волны.

– А ведь здоров «Смеляга»-то! – как бы равнодушно говорит Федор Федорович.

– Тянет! – так же равнодушно отзывается капитан.

Федор Федорович косится на него, разметнув пальцами по сторонам кошачьи усы, сердится:

– Хорошо тебе, Борис! С таким механиком бегаешь! Бог тебе Уткина послал! Молиться на него надо!

– Тридцать лет молюсь! – усмехается капитан на кошачий размах Федоровых усищ. – Лампадку в кубрике затеплил…

Федор Федорович обижается:

– С тобой серьезно!

Солидно, с прищуром говорит начальник управления:

– Н-да… Механик золотой! Н-да! Золотой, говорю, механик… Отдавать нужно Уткина, Борис! Пусть, говорю, молодым капитанам поможет…

– Берите, – отвернувшись, бросает капитан…

И видно, уж очень хочется начальству забрать механика: не замечают погрустневшего лица капитана, не улавливают в голосе тоску, а только понимают смысл слова, которым отдает капитан лучшего на всей Оби механика. На секунду остолбенев, Федор Федорович восклицает досадливо:

– Да не отвалится от Бориса Спиридон… Прикипел к нему, автогеном не отрежешь!

– Сам отвалюсь! – глухо отвечает капитан. Мгновенно наливается тревожным бакенным цветом лицо капитана-наставника, а начальник управления смущенно кашляет. Совсем забыли они о том, что, может быть, последнюю навигацию побежит по Оби капитан… Несколько дней назад принес он с медицинской комиссии листок бумаги. Долго рассматривали ее обские капитаны, вникали в смысл латинских слов и поняли одно – износился Борис, как машины парохода «Магнитогорск», что стоит на вечном якоре в Моряковском затоне…

Стоят, молчат друзья капитана… Ищут слов. Наконец, не глядя на капитана, Федор Федорович говорит:

– Борис, а Борис!.. А ведь флагшток-то на боку… Гляди – припадает вправо!

– Да… пожалуй!.. – туго говорит начальник, отирая пот со лба.

Смотрит на флагшток и капитан – флагшток как флагшток, прямой, хорошо выкрашенный, но, щадя Федора, подтверждает:

– А ведь Федор прав… Косит немного флагшток.

По-мальчишески повеселев, деланно равнодушно спрашивает капитан Федора Федоровича:

– Будем пожарную тревогу бить? Приосанивается капитан-наставник. На старости лет, на седьмом десятке, заболел он странной болезнью – любовью к учебным пожарным тревогам, чем и изводит до зуда в кулаках обских капитанов… Проводит пальцами по усам капитан-наставник.

– Прошу пробить! – важно требует он. – Прошу по всей форме, товарищ капитан!

– Есть! – отвечает Борис Зиновеевич и, скомандовав: «Пожарная!» – незаметно подмигивает Косте Хохлову, который, в свою очередь, подмигивает боцману Ли, а боцман Ли – Ивану Захаровичу, а Иван Захарович – Петьке Передряге. Цепная реакция подмигиваний охватывает пароход от носа до кормы и оканчивается Валькой Чирковым, который бьет в колокол.

И уже летят по палубе капитановы ребята, тянут серый шланг, размахивают баграми, топорами, тянут ящики с песком, огнетушители, занимают места по точно разработанной пожарниками инструкции. Впереди всех, выпуча глаза, бежит Костя Хохлов.

Капитан бодро командует:

– Пострадавшим оказать медицинскую помощь!

Опять дико звенит колокол, и к Федору Федоровичу спешат ребята, лётом подтаскивают носилки, машут руками Нонне Иванковой, которая, спотыкаясь, бежит к капитану-наставнику с медицинской сумкой через плечо и заранее вытаскивает пробку из бутылки с нашатырным спиртом. Под крик Кости: «О чем ты тоскуешь, товарищ моряк?» – Федора Федоровича валят на носилки, суют, ошеломленному, под нос нашатырный спирт, щупают пульс, под мышку ставят огромный, в деревянном футляре, термометр для воды. Затем капитана-наставника, совсем очумевшего, бегом спускают с палубы, несут в красный уголок и укладывают на койку…

На палубе катаются от хохота.

– Пошли Федора смотреть! – сквозь смех предлагает начальник управления, но капитан-наставник сам поднимается на палубу.

– Вот что, Борис!.. – свирепо начинает он, но не выдерживает: приседает, дрожит всем телом, смеется.

Мал капитан «Смелого» – рост сто шестьдесят три, вес пятьдесят девять. Немного места занимал в двухкомнатной квартирке, но вот ушел – пусто стало.

На диване, среди вышитых подушек, сидят двое: жена и дочь капитана – единственный его ребенок, студентка Томского университета, приехавшая проводить отца в плаванье. Сидят молча, прислушиваясь, не скрипнет ли тихонько калитка, не звякнет ли хрупкий ледок под яловыми сапогами. Изредка перебросятся пустым, ненужным словом, грустно поглядят друг на друга, вздохнут и опять молчат.

– Скипидар бы не забыть со свиным салом, – говорит жена капитана. – Верное средство против простуды… Тело натрешь, грудь натрешь – как рукой снимет!

– Я положила… В рюкзак…

По ковровой дорожке лениво идет большой дымчатый кот, изогнувшись, смотрит на капитанову койку, долго раздумывает, ворочая по сторонам усатой головой, и наконец медленно уходит обратно. За котом крадется длинная тень.

Тихо.

Настенные часы в ореховом футляре постукивают мелодично, упрямо. Дом потрескивает бревнами – садится. Жена капитана грустит оттого, что, собственно, свиное сало со скипидаром брать с собой капитану не надобно: сызмальства не простуживается Борис Зиновеевич – проваливался в проруби, бродил в ледяной воде, до ниточки промокший, выстаивал длинные вахты на сквозном ветру и – хоть бы чихнул! Единожды в жизни был болен капитан: неделю валялся на койке, почитывая книги, попивая хлебный квас, – ухватил где-то обидную, детскую болезнь, под названием коклюш. Чтобы не было стыдно такой хворобы, знакомым говорил загадочно: «Инфлюэнца! Вот так…»

– Что скипидар! – вздыхает жена капитана. – Не в скипидаре дело…

За окном – бредут улицей голоса. Смеется женщина. Жена капитана поднимает голову, прислушивается. Седые волосы под электрическим светом отливают серебром. У нее продолговатое, решительное лицо. Она выше капитана ростом, плечиста.

– Сейчас наш придет… Это Валька Чирков с Верой Капитоновой прошли.

И действительно – скрипят доски на крылечке, звякает щеколда, потом – легкий шарк сапог по сеням… Жена и дочь сидят неподвижно: не любит капитан, когда его встречают на пороге. Странность эту он как-то объяснил жене: «Помнишь, Клаша, капитана Селиверстова, что у купца Фуксмана «Звездой» командовал?.. Так вот он приходил домой, жена бросалась под ноги и стягивала грязные – нарочно в грязь норовил, подлец! – сапоги. Как вспомню об этом – мутит!» Жена капитана хорошо помнила Фуксмана – у Бориса до сих пор звездочка шрама от его руки…

– Ну, здравствуйте! – улыбается капитан, появляясь в пролете двери. – Здравствуйте, домочадцы!

Легким скользящим шагом приближается дочь капитана, наклоняется к отцу. Он целует в лоб, отстранив от себя, заглядывает в лицо, проводит рукой по мягким каштановым волосам:

– Добрый вечер, Лиза!

В шерстяной фуфайке, без головного убора капитан кажется еще меньше ростом, тоньше. Он садится на диван, за руку привлекает дочь.

– Выше нос, товарищ литератор! Есть еще порох в пороховницах, жива еще казачья сила… Так, что ли, у вас там пишется?

Дочь исподлобья смотрит на отца, грозит пальцем, притворно сердится:

– У вас там пишут! – басом передразнивает она. – Сам все знает наизусть, а спрашивает!