– Через часок – подойдет? – предложил Игорь Саввович, интимно притрагиваясь к пиджачной пуговице Лиминского. – Главный сегодня в прекрасной форме. За каких-то пятнадцать минут мы решили грандиозный вопрос об отлове из Оби китов и китят… Я правильно говорю? Может быть, надо произносить «китенят» или «китененков»? Ты не знаешь, Лиминский, как правильнее?

«Бросай все, беги к черту на кулички!»

– Ты чего молчишь, Володечка? Как надо говорить? Китят?

А вот это было на самом деле смешно. Войдя в сумрачный и душный кабинет, Игорь Саввович увидел, что Светлана сидит на его любимом месте – низком подоконнике – и поза у нее такая же, в какой всегда сидел больной и тоскующий Игорь Саввович. Руки жены лежали на коленях, лицо повернуто в темный угол, спина согнута. Только так и можно сидеть на низком и широком подоконнике.

– Давно ждешь? – спросил Игорь Саввович. – Что-нибудь случилось, если ты приехала в трест?

Она молча покачала головой: «Нет, ничего особенного не случилось!» Тогда он прошел к столу, сел в кресло, руки положил на подлокотники. Жарко, душно, но если открыть окно, то станет еще хуже – стены метровой толщины спасали кабинет и от зноя и от холода. Значит, за стенами мир сейчас был раскален, как шипящая сковородка.

– Ты был у Валентинова? – тихо спросила Светлана, но он не успел ответить, как как она сама сказала: – Да, я знаю, ты был у Валентинова…

Каждое слово жена произносила как-то необыкновенно буднично, монотонно, устало, одним словом, бесстрастно, и в этом бесстрастии было еще больше отчаяния и скорби, чем в позе и лице. Светлана ничего не хотела, ничего не отрицала, ни о чем не думала, ничем себя не успокаивала, в ней не было даже обязательного в несчастье вопроса: «Что делать? Как быть?»

– Куда-то все исчезли, – не поднимая головы, сказала Светлана. – Папа, кажется, в обкоме, мама заперлась и не отвечает на звонки, Елена Платоновна с утра куда-то уехала… В институте сегодня никого! Четверг, подготовительные курсы отдыхают… Я походила, походила…

Мужчины легко прощают женщин, но мысль Игоря Саввовича невольно делала подлый оборот, и никак нельзя было не думать о том, что теряет Светлана и что теряет Игорь Саввович, подобно тому, как запрет думать «о голой обезьяне», изобретенный Ходжой Насреддином, заставляет человека только о ней и думать. «Что останется из карт на руках у Светланы, что у него, Игоря Саввовича? Любимая работа, трехрожковый торшер, автомобиль, сияющая белизной кухня – это Светлане. А Игорю Саввовичу? Коричневая папка с хрусткими от времени страницами из плохой бумаги – только она независимо от того, кто проведет плот? Мало? Какая разница, если начинаешь жить сначала, с первой чистой страницы, и даже лучше, когда папка – нуль, папка – воздух, папка – прошлое, о котором надо хорошенько забыть.

– Одна наша домработница говорила: «Погоди умирать», – глядя в стол, сказал Игорь Саввович. – Потом, после паузы, добавляла: «Если не помрешь, то живой будешь!»

Вполне могло случиться, что Игорь Саввович Гольцов любил женщину, которая сидела на низком подоконнике. Предположим, он не знал о гараже, не видел трехрожкового торшера, не догадывался, что в Ромске нещадный лимит на высокооктановый бензин, не сообразил, что Светлану всучили ему в жены – вполне реально, что она тоже об этом не подозревала и что из всех других женщин он выбрал бы в жены Светлану Карцеву. Недоразумение в том, что Игорь Саввович никогда не задавался вопросом, любит или не любит жену, любил или не любил Светлану до женитьбы. Этакий простейший робот, механическая штучка с ключом в спине, запрограммированная всего на десяток простейших манипуляций, – копия некоего Игоря Гольцова.

– Ладушки!

Игорь Саввович не хотел говорить это слово, как всегда, оно само собой сорвалось с губ. Перебивая, отгоняя черные мысли, Игорь Саввович игриво усмехнулся, наклонившись к ящикам письменного стола, вынул нижний.

– Хочешь увидеть в действии систему не чистого, а пустого стола? – нарочитым басом спросил он Светлану. – О системе чистого стола ты, конечно, знаешь. Принцип: не оставлять на поверхности стола ни одной бумаги, не решив ее судьбу сейчас же, немедленно, чтобы бумага ушла из кабинета, а вот система пустого стола! – Он сделал руками такое движение, какое делает провинциальный фокусник над дряхлым от старости цилиндром. – Айн, цвай, драй! В ящиках – хоть шаром покати!

Действительно, во всех шести ящиках двухтумбового стола не было даже случайной канцелярской скрепки, а в центральном, главном ящике аккуратной стопкой лежали нетронутые роскошные блокноты, бювары и два больших набора цветных фломастеров. Все! Такой стол требовал срочно подняться, сматывать удочки, шалея от счастья, вываливаться на простор, в растерзанной по-дикарски одежде бежать на солнцепад возрастом в возрасте мира. Видит бог, закрыв со стуком все шесть пустых и гулких ящиков, можно чувствовать себя голым человеком на голой земле, не умеющим писать и считать, знать двадцать имен существительных и минимум глаголов, «есть», «пить», «спать» и еще парочку.

– Светлана, ты помнишь детскую книжку о Карлсоне, который живет на крыше?

– Помню.

– Тогда догадайся, кто сейчас самый свободный человек на свете?

Игорь Саввович вел себя неприлично, понимал, что ведет себя неприлично, но не раскаивался, а, наоборот, хотел и дальше вести себя неприлично – быть счастливым от свободы на глазах у опустошенной, выжатой как губка, потерянной Светланы. С женщинами не спорят, женщинам легко прощают…

– Светлана, ты помнишь субботу, когда твоя машина забарахлила на подъеме к Воскресенской церкви? Кажется, снялся наконечник свечи…

Игорь Саввович был абсолютно уверен, что Светлана так и не заметила дорожную пробку, не поняла, как, узнав машину дочери самого Карцева, быстренько смотался трусливый автоинспектор.

– Я помню, что подошел ты, – ответила Светлана. – Я думала, что ты давно у Валентинова, а ты подошел…

Игорь Саввович, значит, был прав, когда говорил, что они с женой были людьми одного клана, «состояли в одном профсоюзе», но занимали противоположные углы. «Понял, понял наконец! – озаренно подумал Игорь Саввович. – Как это я раньше не сообразил?» Он, Игорь Саввович, непременно бы заметил дорожную пробку, но не увидел трехрожковый торшер, а Светлана замечала трехрожковый торшер, но не видела дорожную пробку. Два конца, два кольца, посередке гвоздик – ножницы!

– Светлана, скажи, ты часто ездила на отцовской машине, когда вы жили в районе? – спросил Игорь Саввович. – В лес, на прогулку, в школу…

– Нет! – недоуменно ответила жена. – Папа никогда не позволял своим шоферам возить маму или меня…

Может статься, что, как и в кабинете главного инженера, Игорь Саввович стучался в закрытые навсегда двери. Никогда Светлана не поймет, что трехрожковый торшер связан с незамеченной ею дорожной пробкой, а автомобиль – всего только автомобиль, и отец Светланы годами работал по шестнадцать часов в сутки и для того, чтобы автомобили были привычными, как, скажем, пепельницы. «Заколдованный круг! – подумал Игорь Саввович. – Аскетизм – плохо, нашествие и власть вещей – еще хуже…»

Одиночество и страх загнали Светлану Гольцову в незнакомый кабинет непонятного человека – мужа, посадили ее на низкий подоконник, заставив принять такую же позу скорби и усталости, в какой обычно сидел на подоконнике больной Игорь Саввович.

– Игорь, а ты ничего не замечаешь за собой нового? – спросила Светлана все тем же ровным и бесстрастным голосом. – Тебе не кажется, что ты или чересчур возбужден, или… выздоравливаешь?

Третий человек говорил Игорю Саввовичу о загадочном выздоровлении, но никто еще не высказывал мысль, что он просто-напросто возбужден или даже перевозбужден. Скрывая улыбку, Игорь Саввович – он это умел делать ловко – посчитал собственный пульс: не более семидесяти, почти наполеоновский, – прислушался к самому себе – боли исчезли совсем, только легкая тревога, скорее всего грусть туманила голову.