– Подождем, Федор! – отвечает Изюмин, сильно покрасневший от выпитого. Красивое мускулистое лицо механика налилось кровью, словно он долго лежал под солнцем. От водки Изюмин помолодел.

– Вам водка идет! – говорит Федор. Изюмин вдруг становится ему родным и близким, хочется сказать что-то ласковое, признательное. – Вы здорово пьете, Валентин Семенович! Навык есть! Я все никак не спрошу, откуда вы приехали? Вы, должно быть, не простой человек, Валентин Семенович!

Механик хохочет, протянув стакан Федору:

– Наливай! Где наше не пропадало! Лей! Вот так!.. Откуда я к вам приехал? Отсюда не видно!.. А человек я простой, обыкновенный! – и вдруг резко обрывает хохот. – Вернее, был человек… Да ты не серьезничай! Шучу я! – опять сбивается на смех Изюмин. – Механик я! Вот и все, Федор!

– Кем вы раньше работали, Валентин Семенович?

– Механиком, механиком! Выпьем! За твое здоровье, Федор!.. Не горюй! Перемелется – мука будет! Это хорошая поговорка! Я в нее верю! Пей!

– Я и не горюю! Чего горевать!

Выпив второй стакан, Федор закуривает. Чувствует он: каждая клеточка, каждый мускул наливаются силой, движением, он точно ширится, растет, меняется весь с головы до ног. Много сильнее, выше становится Федор, и от этого мелким, надоевшим и нестоящим представляется все вокруг. Как с высокой башни озирает он мир, в котором копошатся Семенов, тонкомерные хлысты, боевой листок. Вся жизнь Глухой Мяты будто сливается в незаметное пятнышко. Зреет, проклевывается в его сознании другое, большое, значительное, а что – он не может уловить в мешанине картин и воспоминаний. Но главное для него сейчас то, что мелок, смешон и нереален окружающий его мир – мир Глухой Мяты.

Одно масштабно, реально в окружающем – близкое, словно опухшее, – или это кажется Федору? – лицо механика Изюмина. Под глазами точно нет ни носа, ни подбородка, а один большой, сжатый по краям защелочками мускулов, рот. И странное дело – глаза и губы взяты от разных людей: глаза – от мудрого, понимающего, губы – от желчного, непонятного, чужого.

Глаза и губы – вот все, что осталось на лице Изюмина.

Видит Федор: разжимаются защелочки, верхняя губа лезет вверх.

– Да, обидели тебя, Федор! – говорит рот.

– Черт с ними! – с колокольной высоты своего роста бросает Федор. – Вались они в яму! Мелочи, кирюхи!

Маленькие, суетливые, копошатся букашками люди, куда-то бегут, что-то делают, торопятся. Не снисходит до их муравьиной возни Федор. Куда? Зачем?

– Дернем еще по сто, Валентин Семенович!

– Много! – раскрываются губы.

– Ничего!

Федор наливает еще полстакана и выпивает один, без механика, и с этой минуты возникает в опьяненном мозгу низкий гитарный голос, звучит настойчиво, громко; и чем больше Федор проникается, пропитывается им, тем больше исчезает ощущение реальности происходящего – словно с тихим шелестом распахиваются стены дощатой будки, уплывает потолок и открывается береговая кайма Оби… Ходят кружевные беляки, волна плещет, бежит к ногам…

– Это разве обидели! – покачивается Федор на скамейке. – Так разве обижают! Подумаешь, боевой листок… Это не обида, а комариный укус! Хочешь, расскажу, как обижают человека по-настоящему, как душу из него вынимают… Хочешь, расскажу… Ты только скажи, я расскажу, я обязательно расскажу тебе, Валентин Семенович! Ты мне – лучший друг! Рассказать?

– Расскажи!

– Обижают человека вот как… Представь себе: течет река Обь, луна светит, песню поют, а ты идешь по берегу с девкой – такой красивой да веселой, что нет у тебя ног… Или вот возьми ты, к примеру, такое: сидит человек с красивой девкой на скамеечке, ночь кругом, весна, и она вдруг целует человека и говорит, что, дескать, люблю тебя. Ты, говорит, хороший, добрый, родной… Я, говорит, с тобой до гроба, по конец жизни… Так вот этот человек – я!

– А красивая девка – жена Ракова! – размыкаются мускулы застежек на губах механика.

Федор, как от удара, откидывается назад, пугается, на миг закрывает лицо руками, сильно покачивается. После паузы он хрипло спрашивает:

– Ты откуда знаешь? Тебе кто сказал? – и руками наваливается на Изюмина. Механик осторожно, но решительно отстраняет его, поднимается – напружинившийся, высокий, мускулистый. Федор тяжело дышит. За дощатыми стенами станции со звоном падают, разбиваются о землю сосульки, в дремотность тайги, пружинистые, несутся по верхотинам сосен ветры.

– Ты не с идиотом имеешь дело, Федор! – говорит Изюмин. – Я это подозревал и раньше, но сегодня понял окончательно. Когда заговорила по рации жена Ракова, ты ведь не вышел, а выбросился из барака… А ну, кончай истерику! – Бутылка в руках механика не колеблется, не звякает о стекло. – Выпей-ка еще!

Послушно, как ребенок сладкую микстуру, Федор выпивает еще полстакана, а Изюмин прохаживается по тесной станции, вертится на каблуках, редко, порциями, выдает слова.

– Ты блаженный идиот, Федор! – бросает механик, и кажется, что он весь, с головы до ног, звучит голосом. – Мне непонятно твое поведение! Раков у тебя отбил девушку, а ты перед ним лебезишь. Невозможно! Ты беспрекословно подчиняешься ему. Непонятно! То ли ты идиот, Федор, то ли шизофреник!

– Не оскорбляй! – тихо просит Титов. – Ты мою душу пойми, а потом оскорбляй!

Изюмин крепко берет его за руку, сильно надавливает на кисть.

– Твою душу понимать нечего – рабья душа!

Гремят бутылки, стакан падает на пол, ахнув, медленно распадается на части – это Федор бьет в стол. Скинув руку механика, он поднимается. Изюмин отступает назад, ладонями упирается в грудь Федора, а когда тот теряет равновесие, вновь схватывает за кисти.

– Спокойно, Федор! Спокойно! – отсчитывает он слоги и сильно сдавливает запястья. – Остынь-ка немножко!

Схваченный за руки, Федор не может двигаться, чувствует боль в запястьях – пальцы у Изюмина железные. Кровь бросается Федору в лицо.

– Отпусти! – вскрикивает он.

– Отпущу, если сядешь!

Федор садится.

– Так-то лучше! – снимает руки с Федоровых запястий механик. – Я ведь не Семенов… Это с ним ты можешь выкидывать фокусы… Сиди, не рвись! Кому говорят! И изволь выслушать меня до конца, коли пригласил сюда и считаешь другом!

Федор обвисает, роняет голову на грудь.

– Говори! – пьяно соглашается он.

Механик говорит спокойно, рассудительно:

– Ты в общем слабый человек. Тебя хватает только на вспышку, на крик. Бороться по-настоящему ты не можешь. Вот поэтому и отбил у тебя девушку Раков! Так же ведешь ты себя и с бригадиром. Я уверен – он тебя совьет веревочкой…

– Это мы еще будем посмотреть! – пьяно покачивается Титов. – Я ему морду начищу!

Изюмин хохочет, показывая два ряда белых, отличных зубов.

– Ты!.. Семенову!.. Не смеши! Он тебя в подкову свернет! Куда тебе против Семенова! Ты с Раковым не мог тягаться. Эх, Федор, Федор!

– Ну что – Федор, Федор! Я Федор, вот и все!

– Э, да ты совсем пьян! – презрительно говорит механик, присмотревшись к нему. – С тобой и говорить нечего! А я хотел рассказать, как проучил сегодня Ракова..

– Ты меня послушай! Послушай, а? – тянется лицом Федор к Изюмину.

– Ну, слушаю!

– Ты Ракова не тронь… Я тебя прошу, не тронь. Ракова… Ленка правильно сделала, что за него вышла… Ты думаешь, неправильно? Правильно! Очень даже правильно… Кто есть Федор Титов? Пьяница, хулиган, забулдыга… Вот кто! А Гошка Раков кто?.. Молодец!

– Эх, Федор, Федор! – цедит сквозь зубы механик.

– Ты не перебивай… У Ракова от Ленки двое детей… Ты понимаешь, двое детей… Дочка – ну вылитая Ленка. Вот что!

– Да, да, слаб ты, Федор, – насмешливо говорит Изюмин. – А люди сильнее, хитроумней тебя. Семенова возьми – надоело человеку в трактористах ходить, карьеру делает… На Ракова посмотри – орден зарабатывает человек… Или на Силантьева посмотри! Думаешь, ему Дарья нужна? Нет! У нее дом собственный – вот и присватывается человек, чтобы угол обрести! Эх, Федор, Федор!

– Иди к черту! – еле слышно отвечает тракторист и, покачнувшись, падает на лавку.