– Привет…
– Привет.
– Good morning…
– Morning.
Они оба плохо спали этой ночью. И это было заметно. Бледность, синяки под глазами – все это не укрылось от троицы бдительных английских старушек, которые занимались, кажется, лишь тем, что катались на лифте вверх-вниз, причем норовили втиснуться туда не одни, а именно с кем-нибудь. Только они, бедняжки, поняли эти признаки на лицах попутчиков по-своему, и, пока все вместе стояли в медлительной кабине старинного лифта, Настя не знала, как отвечать на их задорные, всепонимающие взгляды и ободряющие улыбки, которые говорили: «Да-да, и мы тоже были молодыми, мы тоже любили, мы тоже ездили в Париж с женихами и знаем, почему у вас такой усталый вид…» От старушек пахло счастьем – мылом, ландышами и сдобой, покоем, внуками и чистой совестью, правильно прожитой жизнью. От этого хотелось заплакать или кинуть в них чем-нибудь тяжелым – сразу во всех трех… Она сжала губы и кулаки. «Хотела веселиться – вот и веселись. И старушки не виноваты в том, что ты дура, что не можешь получить удовольствия даже тогда, когда оно подается тебе на блюдечке. Ведь не они же привезли тебя сюда, не они заставляют третий день испытывать чувства, совершенно для тебя нетипичные и некомфортные…» Настя нахмурилась, сдерживая слезы, готовая привычно сорвать обиду на том, кто был виноват. Но они уже вышли на улицу.
Их оглушили воздух и ветер, звуки, машины и люди. Она повернулась и улыбнулась ему. И взяла его за руку. И заявила, что хочет купить всем подарки – всем, кто остался в Москве. И пусть он покажет ей, где тут покупают сувениры, что-нибудь необычное, какой-нибудь салончик, может – блошиный рынок, Монпарнас или еще что-нибудь…
Это был очень длинный день, слишком насыщенный мелкими событиями, по сравнению с двумя предыдущими – сонными и тягучими как патока. С утра и до обеда они успели многое – сначала позавтракали вкуснейшим сыром и розовой ветчиной, разглядывая карту Парижа, сталкиваясь над ней лбами, потом помчались на какую-то живописную окраину, где накупили кучу милого, забавного и абсолютно ненужного хлама, после чего вдруг оказались в Латинском квартале, где благополучно забыли об обеде.
К четырем часам они, усталые, смеющиеся и куда-то спешащие, возвратились в отель только для того, чтобы бросить в номере сумки, умыться и встретиться вновь.
Это был длинный день, суматошный, странный, слишком веселый. И все это время она была блистательна, очаровательна, красива. И что самое ужасное – нежна. И от этой нежности у него иногда менялось лицо. И теплели глаза под очками.
Она делала вид, что смотрит на воду. Вода мерцала внизу апельсиновыми блестками, которые обещали вот-вот превратиться в малиновые. Она делала вид, что смотрит на воду, на самом же деле смотрела на его руки. Необычные, крепкие и нервные, неправильные и привлекательные, такие же, как он сам, они, казалось, были созданы для того, чтобы рыть когтями сухую землю или ломать хребты диким зверям, только не перебирать натянутые струны гитары, но пути Господни неисповедимы.
Потом она вспомнит, что именно здесь, на мосту, под теплым закатом разглядывая его руки, она призналась себе в истинной причине согласия поехать с ним. И хотя все другие причины не отменялись – естественная человеческая мечта увидеть Париж, тщеславие молодой кокетки, острое любопытство, но главная была совсем в другом. Неосознанное и очень сильное желание его разгадать. Упростить его сложность. Увидеть в нем всего лишь очередной продукт саморекламы, найти в темной харизме ловкий PR-ход и тщательно разработанную легенду. В общем, развенчать миф, разочароваться и забыть.
Еще она призналась, почему хотела это сделать. Так было нужно для того, чтобы покойнее и тише жилось на свете ее смятенной душе, открытой и чуткой, алчущей поверить в то, что мир устроен так, как говорит подруга Лера, и почему-то не могущей этого сделать.
У Лерки все было просто.
– Он женофоб? Естественно! Так часто бывает с чересчур романтичными юношами. Если на пике первой любви они вдруг обнаружат, что прекрасная нимфа, с которой хотелось разделить вечное чувство, просто проводит с ним время в ожидании удачного замужества.
Первая любовь – она ведь как дефолт 98-го года! По масштабам разрушений, производимым в только начавших богатеть юных душах, а еще более по отдаленным последствиям. Тут уж аналогия прямая – те, кто не выдержал удара, а таких большинство, остались влачить жалкое существование честных, но не очень способных, нанятых на зарплату работников. Другие, те, кто выжил, кого-то подмяв или задавив что-то в душе, превратились в гигантов, исполинов, монополистов любви, в общем – в эксплуататоров. Жестоких и расчетливых, знающих, что им надо и как этого достичь.
– Стоит ли их за это упрекать?
– Кого, нимф?
– А впрочем, хватит фрейдизма…
У Лерки все было просто. Жаль, что у нее не так… Однако, признав все это, оставалось признать лишь то, что ничего не вышло. Либо разгадка не далась ей в руки, либо загадки не было как таковой.
Она была не чужда самоиронии и, усмехнувшись, подняла голову, чтобы в первый раз взглянуть на него как равный на равного. Нет, она и раньше смотрела на него, и взгляд ее светлых глаз был ясен и прям, как у невинного ребенка. Ей ли этого не уметь, в конце концов, она ведь этим работает. Но то был именно «взгляд», а теперь она на него смотрела. Разница была очевидна, и она резонно полагала, что он это оценит. Важность такой перемены трудно было преувеличить. Еще бы! Она означала, как минимум, что война окончена и одна из сторон уже готовит пакт о перемирии…
В конце концов он бросил созерцать мансарды над Сеной, отвернулся от заката и встретил ее ждущий, внимательный, невольно уважительный взгляд. И не заметил его. По крайней мере, ничего не изменилось ни в выражении лица, ни в позе, ни в глазах под розовыми стеклами модных очков. Может, лишь на мгновение дольше обычного длилась пауза, пока он не спросил привычно покорным тоном:
– Ты слышала о кафе «Купол»? Там в свое время бухали Хемингуэй, Модильяни, Шагал… Пойдем туда?
Она даже не сразу ответила – так была потрясена своим открытием и отсутствием его реакции. Помолчала, смутившись, замялась… ну и выдала, конечно, первое, что пришло в голову:
– Нет, не хочу.
Он улыбнулся, так как ждал этого ответа. Улыбнулся по-своему – опустились уголки странных бледных губ, а по глазам пронеслось что-то темное, похожее на равнодушие. И он сказал спокойно, даже безмятежно:
– Ну, тогда пошли ужинать в «Папашу Ренье»…
Где-то на небе хмельное божество легкомысленно опрокинуло кувшин с амброзией, и в воздухе разлилась такая выдержанная, крепкая нежность, что было очевидно – в этот час, в этом городе не целуются только химеры на Нотр-Дам да эти двое, неторопливо покидающие респектабельную часть города.
Настенька вдруг заметила, что он уже не старается ее развлечь. Он как-то отвлекся от нее, что ли? Во всяком случае, уже не рассказывает колдовским, чарующе растянутым голосом какие-то байки, не делится возникшими мыслями, не показывает, стараясь завладеть ее вниманием, забавные сценки на улице. Он просто молчал. Просто ел. Просто смаковал вино. Краем глаза она видела, как поднимается и опускается кадык на смуглой шее. Так же медленно, без аппетита, без отвращения, клал в рот куски картошки под майонезом и, пока жевал, смотрел в открытые витрины кабачка терпеливо, снисходительно и равнодушно. Он видимо скучал. Только однажды вдруг улыбнулся, заметив сбоку у барной стойки нелепую лохматую собаку.
Пес лежал на кружевных лоскутках в низкой плетеной корзине и жадно принюхивался к пенной жидкости, которая с подозрительно знакомым шипением лилась в его фаянсовую миску…
– Что они ему там наливают? Шампанское, что ли?! Точно… Ну, красавцы!!
– М-да, «Гринписа» на них нет, – одобрительно согласилась Настя.
А потом отвернулась и тоже стала есть. Четко осознавая, что это ее последний вечер в лучшем городе мира, она уже не так остро чувствовала разочарование и тоску от уходящего времени, скорее – нетерпение. То нетерпение, которое посещает нас перед отъездом, чемоданное настроение… Она уже представляла, как в прохладном номере упакует купленные сегодня подарки – четки, эбонитовый крестик, шар с Эйфелевой башней… Воображала, как будет все это дарить – родителям, бабушке, подругам. Она уже видела благодарные глаза мамы и умиротворенные отца…
