В комнату заглянул их лейтенант, но даже увидев своих солдат бездельничающими, отнесся к этому совершенно равнодушно, будто так и должно было быть. Буркнув что-то нечленораздельное, он снова убрался — наверняка у него было о чем поговорить в полковом штабе. Генеральский сынок, он и вырос в таком же, только дома. Потом наконец-то пришел обещанный полковником химик — высокий, худой и жилистый мужик тридцати с небольшим лет, с жесткими светлыми волосами, даже зимой имевшими выгоревший оттенок, и, глазами чуть навыкате, будто он непрерывно чему-то удивлялся. Сдвоенные серебряные пластинки на петлицах обозначали его как капитана. Сверкали они как ртутные — то ли капитан был щеголем, то ли только недавно получил это звание. А может, и то, и другое вместе.
Несмотря на эту деталь, офицером капитан оказался самым настоящим. Несколькими четкими короткими фразами, сказанными уверенным, хорошо поставленным голосом, он за полминуты добился того, что расслабившиеся солдаты почувствовали в нем настоящего строевого командира — со всеми прямыми последствиями этого понимания. То, что капитан действительно был химиком (он немедленно доказал это, с ходу заставив их повторить за ним вызвавшие смех слова «метилфосфоновая кислота»), было подсознательно воспринято как недоразумение. Такие люди не сидят в забитых книгами тесных комнатах и не смотрят на сосуды, заполненные булькающими синими и желтыми жидкостями.
Такие водят в атаки роты. Или определяют, в каком направлении должен наступать батальон.
— «Джи-Би», или зарин, равно как и «Джи-Ди», или зоман — говорил капитан, вольготно развалившись на стуле, — есть совершенно замечательные продукты современной химической науки. Их придумали немцы, а они дураками не были никогда, и химики у них были отличные. Здесь, в Корее, если вы собираетесь наступать, то сколько бы ни длилась артиллерийская и авиационная подготовка, как бы эффективна она ни была, но когда вы поднимаетесь в атаку, враг все равно стреляет в вас из не подавленных этой подготовкой пушек и минометов. Он стреляет в вас из пулеметов и винтовок. Да, танки двигаются в ваших боевых порядках, и танкисты расстреливают огневые точки, но все равно несущегося в вашем направлении летающего дерьма всегда хватает, чтобы за какие-то минут двадцать выпустить кишки одному-другому батальону корейцев, «кэтьюсам»[52] или же вам самим. Когда вы подходите поближе, ко всему этому присоединяются автоматы и все прочее дерьмо. Я верно говорю? Ничего не перепутал?
Интонации у капитана были те же самые, что использовал выступавший до него. Тем разительнее были отличия в реакции слушавших. Впрочем, дожидаться ответа капитан не собирался.
— Враг сидит в туннелях и ямах, которые умело выкопал совершенно в невероятном количестве, пока вы там ковыряли в носу, ожидая, что война закончится сама собой и вас отправят домой. Но вот если использовать зарин… — продолжил капитан, и голос его приобрел странный, непонятный оттенок, будто кроме них он говорил еще с кем-то невидимым. — Я говорю, если вдруг кто-то его использует, вы знаете, что произойдет? Нет? Я так почему-то и думал…
Он помолчал несколько секунд, то ли собираясь с мыслями, то ли дожидаясь, что кто-то все же возразит. За это время ни один человек не издал ни звука и не шелохнулся.
— Я не собираюсь рассказывать о том, как его производят или хранят, — продолжил капитан. Теперь он говорил спокойно и даже неторопливо: — Это даже у нас является заботой специально обученных людей, к каковым вы, слава богу, не относитесь. И я уже не говорю о противнике. Доставляют его уже проще: в артиллерийских снарядах и минах, в авиабомбах, выливным методом со специально оборудованных самолетов. В любом случае, на позициях рвутся снаряды или мины, и вперемешку с кислым тротиловым дымом по земле ползет эдакий прозрачно-красноватый, знаете ли, туман… А потом люди начинают умирать. Противогазы почти не помогают — зарин, как и любой нормальный фосфорорганический яд, сравнительно неплохо впитывается через кожу и уж совсем хорошо впитывается через раневую поверхность. Сначала человек просто чувствует, что что-то не то. Так чувствует себя крыса, когда ее травят стрихнином. Она замирает на открытом пространстве и задумывается — это очень похоже. Потом ощущаешь резкое головокружение, и вдруг начинает литься пот. Ручьями, как будто ты в турецкой бане или где-то еще. Начинает тошнить, руки тяжелеют до такой степени, что их нельзя поднять, а потом они начинают как будто жить своей собственной жизнью — ты ими уже не управляешь. Если полученная доза составляет больше одной десятой грамма… Черт, это такая малая часть унции, что местный москит гадит больше… Тогда легкие начинают разрываться от рези.
— Воздуха! — вдруг заорал капитан посреди фразы, произносимой спокойным и ровным голосом, — так, что несколько солдат дернулось. — Человек хочет воздуха, хочет дышать, но он не может об этом крикнуть, — продолжил химик уже спокойно. — Он пытается показать жестами, царапая себе горло, но это бесполезно, потому что люди падают вокруг него и катаются по земле, и их рвет, выворачивая наизнанку. Потом человека начинает дергать — он чувствует дикую боль, чудовищную жару, страшный, непереносимый холод — все вместе и одновременно. Уже почти ничего не соображая, он бьется в нарастающих по амплитуде судорогах… Не поняли? Судороги становятся все сильнее, пока яд не доходит до мозга. Тогда сознание выключается окончательно и сердце перестает биться. Все это вместе, от самого начала до самого конца, занимает меньше тридцати секунд.
— Dixi, — непонятно закончил капитан после короткой паузы. Наступила тишина, все сидели, боясь пошевелиться, чтобы он не сказал еще чего-нибудь.
— Вы спросите, откуда я все это знаю, — произнес он в пространство. — А я все это видел. Именно поэтому я сейчас отвечу на вопрос, который вы мне так и не задали. Почему мы не выиграем эту войну, пустив «Джи-Би» или же некоторые другие совершенно замечательные вещи на врага, при попытках атаковать которого столько молодых американских парней разрывает на части пулеметным огнем?.. Разумеется, исключительно из гуманизма. Это раз. У коммунистов, вкопавшихся в землю перед вашими траншеями, не хватает ни жратвы, ни патронов, и им сроду не произвести ничего сложнее автоматической винтовки. Что уж говорить о такой сравнительно технологичной вещи, как современный противогаз. Поэтому если мы пустим газы, они все или почти все сдохнут в страшных мучениях за те тридцать секунд, о которых я вам только что говорил. Рассказать это заняло дольше. Зарин распадается чрезвычайно быстро, но и этого хватает. Через сравнительно короткий промежуток времени через зараженный участок уже можно вести наступление — естественно, при соблюдении некоторых разумных предосторожностей.
Капитан подышал, отвернувшись к плакату с изображением русской самоходки, и некоторое время его с интересом разгадывал, склонив голову к плечу.
— Но как я сказал, мы гуманисты, — вдруг начал он снова. Получилось это неожиданно, но капитан опять замолчал почти на полную секунду. Выглядело такое страшно: почти не дышащий Мэтью Спрюс, обстрелянный уже солдат с двумя подтвержденными убитыми на своем счету, дрожал и мерз. Слово «гуманист» он слышал второй раз в жизни, и хотя его значение прекрасно знал, в прошлый, единственный раз, когда оно при нем прозвучало вслух, это было «Гуманистам не место в XX веке!».
— Мы гуманисты, — произнес капитан-химик. — И мы соблюдаем соглашения, которые подписали, когда нашими врагами были люди, отлично, как я уже сказал, разбирающиеся в химии. Именно по этой главной причине мы не задушим их всех газом, даже если это будет альтернативой тому, что вы опять попретесь в атаку под огонь пулеметов и минометов. Вот ты! Капитан указал вытянутым пальцем на Мак-Найта, и тот, содрогнувшись, вскочил на ноги.
— Ты! Тебе нравится ходить в атаку?
— Сэр… Я не ходил еще ни разу, сэр. Я только недавно прибыл. Меньше месяца назад, сэр.
