Когда, казалось, исчезла всякая надежда отыскать преступников в стенах гимназии, директор испробовал крайнее средство. Прочитав специально выбранную главу из Библии, он высказал уверенность, что она дойдет до сердца хотя бы одного из виновников, смягчит его душу и побудит не только явиться с повинной в кабинет директора, но и выдать своих сообщников, которые будут незамедлительно переданы в руки правосудия. В награду за это раскаявшийся гимназист не только не понесет наказания, но еще получит денежную награду… На этом молебен закончился.

Всего тремя днями позднее на уроке, посвященном Титу Ливию^{22}, когда вконец распустившийся класс занимался чем угодно, кроме Тита Ливия, Гнус вдруг подскочил как ужаленный и стал орать:

— Ломан, книгу, которая вас так интересует, вам придется дочитывать уже в другом месте! Кизелак, хватит вам мозолить здесь всем глаза своим бездельем! Фон Эрцум, скоро вы — ясно и самоочевидно — опять будете возить навоз в родных краях. Таких отпетых мерзавцев, как вы, в каталажку не запирают; для вас это слишком благородное местопребывание, но, будьте спокойны, я приложу все старанья, чтобы вы закончили свою карьеру в достойном вас обществе воров и бандитов. Недолго вам осталось пребывать среди порядочных людей, разве что считанные дни!

Правда, Ломан встал с места и, нахмурившись, попросил разъяснения; но замогильный голос Гнуса был исполнен такой необоримой ненависти, на физиономии его изображалось такое злобное торжество, что все почувствовали себя уничтоженными. Ломан сел, сожалительно передернув плечами.

На следующей перемене ему вместе с Кизелаком и фон Эрцумом велено было явиться к директору. Вернувшись, они с нарочитым равнодушием пояснили, что директор вызывал их по поводу этой дурацкой истории с курганом. Но вокруг них тотчас же образовалась пустота. Кизелак шептал:

— И кто же это, кто на нас донес?

Ломан и Эрцум обменялись презрительными взглядами и повернулись к нему спиной.

Однажды утром все трое были освобождены от занятий; в сопровождении следственной комиссии их отвезли на место преступления — к злополучному кургану. Здесь их опознал лесной объездчик. Из-за дальнейшего расследования они еще несколько дней не показывались в гимназии и, наконец, в качестве подсудимых предстали перед судом. Первое, что бросилось им в глаза, — ядовито улыбающийся Гнус на свидетельской скамье.

В публике находились консул Бретпот и консул Ломан; товарищу прокурора волей-неволей пришлось отвесить поклон своим влиятельным согражданам. Сердце у него обливалось кровью от глупости молодого Ломана и его приятелей: и почему эти юноши не могли сами явиться в прокуратуру с разъяснениями? Там бы уж постарались, чтобы дело не получило широкой огласки. Ведь представители обвинения полагали, что все это мальчишки без роду без племени, вроде Кизелака.

Приступая к разбору дела, председатель спросил троих подсудимых, признают ли они себя виновными. Кизелак немедленно начал отпираться. Но несколькими днями раньше он признался директору и подтвердил свое признание на предварительном следствии. Выступил директор и многословно обо всем этом рассказал, после того как его привели к присяге.

— Господин директор лжет, — упорствовал Кизелак.

— Но ведь господин директор говорит это под присягой.

— Эка важность, значит, он врет под присягой. — Кизелак не сдавался.

Он закусил удила. Из гимназии его все равно выгонят. Вдобавок он был озлоблен и поколеблен в своей вере в человечество — ему не только не выдали обещанной награды, но предали суду.

Ломан и граф Эрцум признали себя виновными.

— Я этого не делал, — пискливым голосом прокричал Кизелак.

— А мы сделали, — решительно заявил Ломан. Дружба с Кизелаком в эту минуту оскорбляла его.

— Прошу прощенья, — вмешался Эрцум. — Я сделал это один.

— Этого еще недоставало! — На лице Ломана появилось сурово-усталое выражение. — Я решительнейшим образом подтверждаю свое участие в порче общественного достояния, или как там это называется.

Фон Эрцум настойчиво повторил:

— Я разрывал курган совершенно один. Это сущая правда.

— Брось молоть чепуху, дружище! — сказал Ломан.

Эрцум возразил:

— Чтоб тебя… ты же находился вдали от кургана и сидел с…

— С кем? — осведомился председатель.

— Ни с кем! — Фон Эрцум побагровел.

— Вероятно, с Кизелаком, — поспешил сказать Ломан. Товарищ прокурора считал весьма желательным, чтобы вина распределилась между большим количеством участников, тогда ее меньше придется на долю сына консула Ломана и подопечного консула Бретпота. Он обратил внимание Эрцума на неправдоподобность взведенного им на себя обвинения.

— Разрушения, которые вы будто бы произвели в одиночку, не под силу даже профессиональному силачу.

— Тем не менее… — скромно, но не без гордости отвечал Эрцум.

Председатель предложил ему и Ломану назвать имена остальных соучастников.

— У вас там, наверно, была большая и веселая компания, — благожелательно предположил он. — Назовите имена ваших соучастников. Этим вы окажете услугу и себе и нам.

Подсудимые молчали. Представители защиты обратили внимание суда на благородство такого поведения. Оба молодых человека на предварительном следствии твердо держались своего решения — никого не компрометировать.

Кизелак вел себя точно так же, но ему никто этого не поставил в заслугу. Впрочем, он только держал про запас заготовленный удар.

— Значит, с вами больше никого не было? — повторил свой вопрос председатель.

— Нет, — отвечал Эрцум.

— Нет, — отвечал Ломан.

— Неправда, — воскликнул Кизелак голоском прилежного ученика, вызубрившего все заданные спряжения. — С нами была артистка Фрелих.

Зал насторожился.

— Она-то и надумала разворошить курган.

— Ложь, — сказал Эрцум и заскрежетал зубами.

— Ложь, от первого до последнего слова, — подтвердил Ломан.

— Это чистая правда, — уверял Кизелак. — Спросите господина учителя. Господин учитель лучше всех нас знает артистку Фрелих.

Он бросил взгляд на свидетельскую скамью и ухмыльнулся.

— Разве не правда, господин учитель, что артистка Фрелих удрала от вас в воскресенье? И поехала завтракать с нами у кургана?

Все взгляды обратились на Гнуса. Он помертвел, зубы у него стучали.

— Так эта дама действительно была с вами? — обратился один из судей к двум остальным обвиняемым. В тоне его слышалось откровенное любопытство. Те пожали плечами. Но Гнус задыхающимся голосом крикнул:

— На этом вы погорели, мерзавцы! Можете — ясно и самоочевидно — записать себя в покойники.

— Кто, собственно, эта дама? — задал чисто формальный вопрос товарищ прокурора; ибо решительно все присутствующие знали историю ее и Гнуса.

— Господин учитель Нусс даст нам необходимую справку, — сказал председатель.

Гнус ограничился сообщением, что эта дама — артистка. Товарищ прокурора возбудил перед судом ходатайство о немедленном вызове упомянутой особы, дабы выяснить, не должна ли и она быть привлечена к ответственности, как вдохновительница означенного преступления. Суд ходатайство удовлетворил, и за артисткой Фрелих был послан судебный пристав.

Тем временем молодой адвокат, защищавший Ломана и фон Эрцума, молча наблюдал за душевным состоянием Гнуса. Он пришел к выводу, что сейчас самая пора заставить его выговориться, и попросил суд заслушать показания господина учителя Нусса, могущие охарактеризовать общий моральный и умственный уровень обвиняемых. Суд и эту просьбу удовлетворил. Товарищ прокурора, опасавшийся высказываний, неблагоприятных для сына консула Ломана и подопечного консула Бретпота, тщетно пытался этому воспрепятствовать.

Когда Гнус подошел к барьеру, в зале послышался смех. Возбужденный и одновременно напуганный, с лицом, искаженным мучительной злобой, он весь взмок от пота.

— Ясно и самоочевидно, — без обиняков начал он, — что артистка Фрелих не являлась соучастницей мерзкого преступления, более того, что она вообще не принимала участия в этом нечестивом пикнике.