— Следовательно! Я не намерен впредь все это выносить!..

Но это был хмельной порыв, на следующий день он в нем раскаивался. Вдобавок он узнал, что в то время, когда он занимался переворотом, актриса Фрелих куда-то исчезла из города. Цепенея от страха, он подумал о Ломане.

Ломана сегодня не было в классе! Какие безобразия творил он в это время? Стоило Гнусу отвернуться, как он уж был подле актрисы Фрелих. Ясно, он убежал к ней. Прячется в ее комнате. Гнус рвался увидеть эту комнату, обшарить, обыскать ее…

Все эти дни его трясло от злобных подозрений. В гимназии он беспощадно крушил карьеры шестиклассников. В артистической уборной поносил толстуху за пагубное влияние на актрису Фрелих. Она снисходительно похохатывала. Сама актриса Фрелих оправдывалась:

— Как бы не так, поеду я за город с вашими сопляками, да лучше мне на месте околеть, чем с ними канителиться.

Он в ужасе на нее уставился. Затем, в неодолимом стремлении оправдать ее, уверовать в ее невинность, снова накинулся на толстуху:

— Извольте дать мне отчет! Что вы сделали с вверенной вашему попечению артисткой Фрелих?

Та невозмутимо отвечала:

— Да вы просто смешны. — Она пошла к двери, но на пороге обернулась: — С вами никто сыт не будет. — И, уже уходя, добавила: — А уж об удовольствии и говорить нечего.

Гнус побагровел. Артистка Фрелих хохотала.

— Ему просто на ум не приходит, — пояснила она, хотя они с Гнусом остались вдвоем. Больше она ни слова не промолвила…

Но стоило только войти толстякам, как Гнус немедленно начинал задирать их. Он уже давно сурово обходился с ними. Чем значительнее становилась в его представлении актриса Фрелих, чем ретивее он защищал ее против всего человечества, тем меньше места оставалось на стульях уборной для юбок толстухи и трико ее супруга. Он не прощал им успеха, которым они пользовались, и шумливой веселости.

Однажды после акробатического номера он выгнал Киперта из уборной, потому что тот сильно потел, а потеть в присутствии такой дамы, как артистка Фрелих, не полагалось. Киперт ушел вперевалочку, добродушно заметив:

— Она не из масла, к ней запах не пристанет.

Жена его хоть немножко и обиделась, но фыркнула и подтолкнула Гнуса локтем. Гнус отряхнул рукав. Она разобиделась уже всерьез.

Артистка Фрелих хихикала, глядя на эту сцену. Она не могла не чувствовать себя польщенной. Толстяки давно уже досаждали ей успехом своей матросской песенки. Гнус без устали твердил ей, что только она — настоящая актриса. Простодушный интриган, он разжигал в ней зависть, завлекал ее в свои сети, приучая свысока относиться ко всему человечеству и искать опоры только в нем одном — неизменно верном рыцаре. Он требовал от нее глубочайшего презрения к публике в целом, успеха у которой она так настойчиво добивалась, и к каждому отдельному зрителю, которому она пришлась по вкусу. Толстуху он ненавидел главным образом за то, что она приносила из зала вести о впечатлении, произведенном актрисой Фрелих.

— Как! Как это возможно! — восклицал он. — Этот Мейер осмеливается рассуждать, когда сам в девятнадцать лет еще не окончил гимназии и вынужден был поступить на военную службу рядовым!^{20}

Артистка Фрелих улыбкой маскировала свое смущение — рядовой Мейер ей очень нравился. Она бы и рада была, чтобы он ей не нравился. Переимчивая от природы, она, кроме того, чувствовала себя польщенной, что такой ученый человек, как Гнус, ее воспитывает. До сих пор никто ее воспитанием не занимался. Толстуху, пытавшуюся замолвить словечко за Мейера, она резко оборвала.

Случалось, что она тыкала Гнусу в нос цветы и говорила:

— Вот эта роза с червоточиной от того толстяка, что сидит возле рояля.

— Деточка, — вмешивалась толстуха, — это ведь хозяин табачной лавки на рынке, мужчина что надо, и лавка у него первый сорт, Киперт там постоянный покупатель.

— Ну, а что скажет Гнусик? — осведомлялась артистка Фрелих.

Гнус заверял, что хозяин лавки всегда был одним из худших учеников и как коммерсант тоже не дорого стоит; ни разу он не прислал счета, где бы не была переправлена первая буква его, Гнуса, фамилии. Толстуха замечала, что это еще ровно ничего не доказывает. Гнус врал, что в деловом мире табачник считается ненадежным. Артистка Фрелих, видя, что он рвет и мечет, виляла бедрами и нюхала розу с червоточиной.

— Вы только и знаете, что чернить всех и каждого, — говорила толстуха. — А какой вам от этого прок, скажите на милость? — И, так как Гнус молчал, продолжала: — Сами-то вы чем уж так хороши, может, объясните нам, а?

— Да, он все никак не скумекает. — Артистка Фрелих хлопнула себя по колену, а Гнус залился краской.

— Ну и пусть себе умничает в одиночку, — решила толстуха, — а ты уж займись кем-нибудь попроще, дураки тоже чего-нибудь да стоят, нет-нет да кой о чем и догадаются. Ты меня понимаешь, Розочка. И знаешь, почему я тебе даю такие советы? Я тоже не могу столько времени дожидаться.

И она ушла вместе с Кипертом петь матросскую песенку. Артистка Фрелих вконец расстроилась.

— Ей-богу, от нее сдохнуть можно! — Она сжала руки и, несколько успокоившись, добавила: — Все нервы мне истрепала. — И вдруг с отчаянием: — А у вас сочувствия ни на грош.

И Гнус вдруг ощутил неприметно и ежедневно растущее бремя вины и полное свое бессилие от него избавиться.

Покуда из зала доносилась матросская песенка, актриса Фрелих, стеная, металась по комнате.

— Нет, терпенье мое лопнуло… давно я сулилась напакостить толстякам. Верно ведь? А вот теперь возьму и напакощу!

И едва только чета Кипертов окончила песенку героических немецких матросов, как она стремглав выскочила на сцену и завизжала в уши еще потрясенных патриотическим восторгом зрителей:

Сначала все замерли; потом возмущенно зашумели и, наконец, обрадовались столь резкому контрасту.

Рискованная выходка удалась актрисе Фрелих, и она вернулась сияющая.

На этот раз толстуха обиделась уже не на шутку.

— Мы оба из кожи вон лезем, чтобы показать людям высокое искусство, а вы вдруг поганите самое наше святое. Подлость, и больше ничего!

Гнус, вкупе с актрисой Фрелих, это отрицал. Он утверждал, что в искусстве правомочно любое направление; искусство создается руками великих мастеров, а святая святых искусства — это талант актрисы Фрелих. Она дополнила его умозаключение несколькими словами, обращенными к толстухе:

— Мне, если хотите знать, вообще на вас…

Тут вошел Киперт, пропуская впереди себя коренастого человека с рыжей морской бородкой вкруг красного мясистого лица. Последний, высоко вздернув брови, заговорил:

— Ай да барышня, черт подери, настоящий постреленок. Хо-хо! «Он мне надраит…» Я ведь тоже капитан, и если вам угодно распить со мной бутылочку…

Гнус не утерпел и вмешался:

— Артистка Фрелих — понятно и самоочевидно — ни с кем не пьет! Вы ошиблись, друг мой! И к тому же не учли, что эта катала… эта артистическая уборная носит сугубо приватный характер.

— Вы что, господин хороший, смеетесь, что ли? — И капитан еще выше вздернул брови.

— Отнюдь нет, — возразил Гнус. — Я только даю вам понять, что вы должны отсюда удалиться.

Это было уже слишком. Супруги Киперт не выдержали.

— Господин профессор, — зашумел уязвленный артист, — если я привожу друга, с которым только что выпил на брудершафт, то это мое и только мое дело.

Тут прорвало и его жену:

— Да на черта он нам сдался! Никому гроша не дает заработать, торчит здесь с утра до ночи, вонючка этакая, и еще людей вон выгоняет. Роза, идите-ка с капитаном!

Гнус пожелтел и задрожал.

— Артистка Фрелих, — крикнул он замогильным голосом и взглянул на нее окосевшим от страха взглядом, — не из тех, что пьют ваше пиво, друг мой!