Как и предполагалось, приказ фюрера вызвал удивление и недоумение рядового состава. «Можно сказать, мы были огорошены услышанным, – признавался Лотар Фромм, офицер-корректировщик. – Мы все, я подчеркиваю это, были изумлены и никак не готовы к подобному». Зигфрид Лауэрвассер, прикомандированный к люфтваффе и следовавший к месту назначения поездом, тот вообще ни о чем не подозревал. «Нам никто не сообщил, куда и зачем мы едем, – заявил он и рассказал, как пытался сориентироваться по местности, глядя из окна вагона. – Подъехали к какой-то станции, название было написано по-польски». В ту же ночь они прибыли на место, где их разместили в только что сооруженных бараках на 100 человек. Один из офицеров показал им, где разместиться. Как только Лауэрвассер вместе со своими товарищами собрались, офицер, по-видимому, уже не в состоянии молчать, признался им:

«Мне не положено об этом говорить, ребята, но в 4 часа утра все и начнется!» Мы были в шоке. Что должно начаться? Потом, уже к вечеру, мы понемногу стали понимать, кого нам предстоит атаковать. Мы столько тогда передумали!»

«Об операции «Барбаросса» и о том, что нам предстоит выступить, мы узнали всего за несколько часов до ее начала», – так вспоминал тот день Эдуард Янке из 2-й дивизии СС «Дас рейх».

Узнав о том, что все-таки их ожидает, все почувствовали облегчение. На смену неизвестности пришло волнение. «Это томительное ожидание измотало всех», – сокрушался один ефрейтор.

«Теперь уж поскорее бы», – думали все. В конце концов, чем раньше эта война начнется, тем раньше закончится. Нервозность пронизывает строчки писем домой. «Мы все здесь просто измучились от ожидания», – писал один солдат.

«Обо всем напишу потом. Трудно, очень трудно все это осознать. Сейчас, конечно, нервы на пределе, но зато потом нас ждет победоносное завершение!»

Многие, вероятно, даже большинство смотрели на все хладнокровно. В конце концов, они ведь солдаты. Для офицеров и унтер-офицеров война была уже не в новинку, кое-каким опытом они располагали. Те и восприняли новость гораздо спокойнее. Предыдущие кампании оказались недолгими и победоносными. «Мы были непоколебимо уверены, что и эта тоже не затянется», – заявил ефрейтор Эрих Шютковски из горнопехотного полка.

«Лично я, бросив взгляд на карту, на все эти просторы, задумался, мне вспомнилась участь Наполеона, постигшая его в России. Но я вскоре об этом позабыл. Позади было столько побед, что никто из нас всерьез не задумывался о поражении».

«Почему вам всем кажется, что это затянется надолго? – допытывался один ефрейтор в своем ответном письме домой. – С Россией дело в шляпе, как говорится, я теперь не сомневаюсь, что наша победа не за горами». Для гауптштурмфюрера Клинтера, командира роты из 3-й дивизии СС «Мертвая голова», новость о предстоящей войне с Россией вряд ли была сюрпризом – типичная реакция видавшего виды солдата. «Утром начинается война с Россией. В 4.00», – будничным голосом объявил он подчиненным. Ничего не попишешь – приказ есть приказ, и мы обязаны ему подчиниться. Ведь было столько примеров, когда фюрер, опираясь на присущий ему дар предвидения, оказывался прав. И фаталистическое восприятие вполне отвечало духу офицера СС: «никаких сомнений и размышлений быть не должно». Чаще всего на смену изумлению приходили холодная решимость и вера в победу. Бенно Цайзер, проходивший в тот период обучение на военного водителя в одном из учебных подразделений вермахта, демонстрировал типичный для тыловика восторг.

«Все это кончится через каких-нибудь три недели, нам было сказано, другие были осторожнее в прогнозах – они считали, что через 2–3 месяца. Нашелся один, кто считал, что это продлится целый год, но мы его на смех подняли: «А сколько потребовалось, чтобы разделаться с поляками? А с Францией? Ты что, забыл?»

Впоследствии все очень часто вспоминали тот последний мирный вечер у демаркационной линии в Польше. Оберлейтенант Зигфрид Кнаппе, артиллерист, видел «безмятежно спящую и освещаемую луной деревню в нескольких километрах, которой суждено было стать нашей первой целью». Кнаппе еще подумал, какой прекрасный ночной пейзаж для картины. «Вдыхая пряный аромат хвои, я обошел свое подразделение, еще раз проверив, все ли в порядке». Ожидание боя обостряет чувства, подобно сильнодействующему лекарству, все виделось как-то обостренно, четче обычного.

«Теперь я уже задумывался о каждом из них в отдельности, чего раньше я за собой не замечал. Одни робкие, застенчивые, другие дерзкие; одни угрюмые, другие смешливые; одни честолюбивы, другие безмятежны; одни расточительны, другие скопидомы. Самые разные мысли роились в этих головах под стальными касками… Один солдат что-то бурчал про себя, будто в полудреме. На лицах читалось предчувствие неизвестного, другие вспоминали дом и своих любимых».

Кнаппе в своих людях не сомневался. «Они сильные, умелые и уверенные в себе». Конечно, ветеранов тоже одолевали сомнения, но они держали эмоции на замке. Гауптман Ганс фон Лук, прошедший кампанию во Франции, следовал нехитрому правилу солдата – «думай о хорошем, не позволяй себе думать о плохом». В конце концов, разве кампания во Франции не была образцовой? А ведь тоже боялись. «Но теперь эйфорию минувших месяцев сменяли более трезвые размышления». Кнаппе сознавал, что «даже молодые, взращенные на национал-социализме солдаты не считали, что Россию можно одолеть одним только идеализмом». И на следующее утро эти солдаты, по примеру своих предшественников незапамятных времен, «сосредоточатся на настоящем, на выполнении своего «долга».

^{Мотоциклетные части германской мотопехоты придавали ударам вермахта особую стремительность}

Именно о выполнении долга сейчас и следовало подумать. 88-мм зенитное орудие Генриха Айкмайера было размещено у самого берега Буга, по центру батареи.

«В последний мирный вечер к нашему орудию проложили множество новых телефонных линий; а утром появилась целая толпа офицеров, большинство незнакомых и даже несколько генералов. Нам было сказано, что наше орудие первым выстрелом подаст сигнал к открытию огня. Все осуществлялось под контролем секундомера, первый выстрел должен быть произведен в строго определенное время. Мы первыми открываем огонь, затем орудия справа и слева от нас, вот так и начнется война».

Много позже Айкмайер признался: «но действительно ли наш выстрел стал первым, я имею в виду всю группу армий «Центр» – этого я утверждать не могу!»

Лейтенант Ганс-Йохен Шмидт вместе с подчиненным ему подразделением должен был выйти к месту сбора в низине на рассвете. «Каждый боец получил по 60 боевых патронов, – сообщил он, – и приказ зарядить оружие. Напряжение достигло пика, нечего и думать было о сне». Шмидт с невыразимой отчетливостью вспоминал о доме. По радио передавали веселую музыку.

«В рейхе никто не подозревал о том, что затевается, по радио звучали бодрые танцевальные ритмы, музыка проникала в саму душу».

Реальность происходящего заставила вновь переключить внимание. «Колонна пришла в движение, автомобили потянулись друг за другом».

В Германии погода была знойной. Берлин мирно спал, хотя во всех войсковых штабах царила суматоха. Гражданское население не знало и не ведало о происходящем. «В добавление к уже циркулирующим слухам поползли новые, постепенно обраставшие все новыми и новыми деталями», – такие строки содержались в секретном отчете СС о политической ситуации в рейхе. В отчете, среди прочего, упоминалась даже предполагаемая дата вторжения в Советский Союз – 20 мая, а также о якобы готовящемся визите Гитлера в Данциг для второй встречи с Молотовым «на высшем уровне, с целью урегулировать разногласия между Германией и Россией дипломатическим путем, как это было в 1939 году». Поговаривали и о том, что в Берлине якобы формировались добровольческие отряды из латышей, эстонцев и литовцев. Слухи, как утверждалось в отчете, «в основном основывались на письмах солдат, дислоцированных у границ с СССР». 17 июня одна супруга отправила своему мужу полное безудержного оптимизма послание: