— Что ж, она до сих пор так стоит и никто не выходит? — спросил он со злостью.

— Сейчас, ох, — просопел опер. — Нет, до восемнадцати пятидесяти пяти стояла. Жена сначала подумала, что муж говорит по сотовому, потом встревожилась: не случилось ли с ним что-нибудь, и уже собралась бежать к машине, но тут зазвонил телефон, а в телефоне муж — значит, он в зоопарке. И новости о родах обезьяны сообщает — роды тяжелые, неправильные. И она собралась, чтобы тоже туда ехать. Вызвала такси, потому как машину взял муж, а теленок под ноги лезет, мешается. А тот, в «пассате» все сидел, не выходил, она из любопытства в окно посмотрела. Таксисту дала только название улочки, чтобы он в темноте по тесному переулку не путался, и машину решила встретить у въезда в их улицу. Из дома она выбежала в девятнадцать ноль восемь. Бросила взгляд на «пассат», он стоял как раз напротив ее калитки, за рулем сидел мужчина. Разглядывать его она не стала, сидел он к ней в профиль, но лицо все же запомнилось. Очень пожилой, седой, на голове короткая щетина волос, брови напряженно сведены, темнее волос, бритый, без усов и бороды. Он напряженно всматривался в глубину улицы. И кажется, у него был довольно большой нос, он как-то оставался в памяти, но обычный, без горбинки, не красный, нос как нос. И рот в движении, словно жевал что-то. Она мне даже продемонстрировала, как он это делал. Вот так.

И опер в свою очередь продемонстрировал начальству то, что показала ему женщина. Комиссар с интересом наблюдал за ним. Такое впечатление, что он не просто жевал губами, а вроде как что-то бормотал. Насупленные брови, напряженная поза и это непроизвольное движение губами свидетельствовали о том, что человек в машине был раздражен или злился. Комиссар так и спросил:

— Он злился?

— По ее мнению, похоже на то. Или нервничал. Или торопился и долго ждал. Ну вот когда ждешь человека, а он все не идет.

— А почему она только сейчас об этом сказала?

— Потому что до сих пор ее почти никогда не было дома. Они с мужем сменялись на дежурстве при обезьяне. Когда совершался общий опрос района, наши люди попали на мужа, а он понятия не имел ни о машине, ни о человеке в ней. Номера машины она не заметила, но на зеркальце заднего обзора висела маленькая обезьянка, конечно, это она запомнила. Вот и все.

Выдохнув с облегчением, опер оглянулся в поисках глотка воды и отпил немного минералки из бутылки Вольницкого. Тот даже не заметил этого. Все силы ушли на обдумывание непредусмотренной кампании по розыску серого «пассата» с обезьянкой на зеркале заднего обзора. Причем эту акцию надо проводить как можно незаметнее, тайно, без шума. Конечно, обезьянку с зеркала ничего не стоит снять и выбросить. И тогда отличительный знак, главную примету, считай, потеряли. Но заняться поисками придется. И это тогда, когда он, Вольницкий, как раз нашел убийцу и задержал!

Переписав с бумажонки опера все необходимые данные, а главное — время, замеченное столь тщательно женой-зоологом, он принялся за разработку плана поиска, как тут ему преподнесли вторую свинью. И не кто иной, как милейший полицейский фотограф.

Жутко взволнованный фотограф допил остатки Комиссаровой минералки и шлепнулся на стул.

Комиссар с тревогой смотрел на него, не ожидая ничего хорошего.

— Что-то там подозрительное, я имею в виду бабу, жертву батареи парового отопления. Мы говорили с братом покойного, тому удалось случайно подслушать секретный разговор этих Пасечников, так вот, они вместе с покойным проворачивали какую-то аферу. Речь шла о больших деньгах, и Пасечники радовались, что теперь им не надо возвращать долг.

— А ну, выкладывай все по порядку и в подробностях! — стиснув зубы, приказал комиссар.

— Да ведь он подслушивал кусками и не по порядку! — возмутился фотограф. — И они все время упоминали какого-то Мадея. Нет, пардон, не Мадея, а Майду. И вообще это был разговор хороших приятелей, им не надо было пояснять все сначала, они прекрасно знали, в чем дело, и так же прекрасно с полуслова понимали друг друга. Так что у Собеслава из подслушанного создалось лишь общее впечатление какой-то грандиозной аферы, в которой замешаны и тот самый Мадей, и Мирослав Кшевец, и Пасечники, и еще какие-то неизвестные ему, Собеславу люди. Да, и хозяйка гостиницы, в которой Пасечники остановились. И все они боялись Кшевца, они еще не знали, что тот загнулся.

— Теперь уж наверняка знают.

— И не скрывают своей радости по этому поводу. Так я понял из того, что мне пересказал Собеслав.

Вольницкий помолчал, сидя все еще со стиснутыми зубами. Не мог он вот так с ходу отказаться от Хенрика, такой прекрасный кандидат в убийцы! Все естество комиссара бунтовалось против новых данных, из-за которых рушилась его концепция. Самый бездарный адвокат защитит парня, слишком уж много в этом деле неясностей и сомнений, пробелы в следствии, столько невыясненных обстоятельств…

— Ни один прокурор не подпишет мне санкцию, — угрюмо пробормотал следователь. — Даже наш, которому всё до фени.

Фотограф с готовностью подсказал:

— Допросить Пасечников! Пока они перепуганы. Собеслав говорит — здорово дрейфят.

— В первую очередь я, пожалуй, допрошу самого Собеслава.

— Тоже можно. Только не говори, что я тебе тут о чем-то донес. Ну, что ты о новой афере от меня узнал. Поставишь меня в неловкое положение.

— Неужели я сам этого не понимаю?

Они еще не закончили разговора, как зазвонил телефон. Очередной опер сообщил информацию: оказывается, этот наш покойник замешан в премерзкую аферу, которая, собственно, только начинает разворачиваться, но приобретает грандиозные размеры. Уже ею заинтересовался отдел экономических преступлений. Под угрозой находятся многие сады и огороды в разных частях Польши. Дело приобретает масштаб государственного бедствия. Это вам не какие-то отдельно взятые хухры-мухры, количество переросло в качество. А главным заводилой является некто со странной фамилией Шрапнель, и он, конечно, не признается. Да, он занимался уничтожением растительного брака, но не его распространением, и он лично весь брак уничтожал и сжигал, но часть, которую за немалые деньги брался уничтожить покойный Кшевец, продавалась подонком, и это всплыло наружу только сейчас. Опер добавил, что с упомянутым Шрапнелем познакомился лично, и столь мерзкой твари ему еще не приходилось встречать.

В контексте последнего замечания тихонько попискивало соображение, дескать, такой вполне способен замочить подельника, чтобы устранить возможного свидетеля собственных преступлений. Вольницкому стало совсем нехорошо.

Сколько таких свиней ему еще подложат? Сотрудники как сговорились: сбегаются к нему с кукишами в кармане.

На нарядном шарфике Хени эксперты лаборатории легко обнаружили следы крови, кофе, имбиря, огородной земли и керамической пыли, а также несколько мелочей, обычных для мужских карманов, и следы камфорного масла.

Кровь принадлежала пану Миреку, земля и пыль были в цветочном горшке, разбитом о его голову, а что касается имбиря, то Вандзя с Хеней ели в забегаловке флячки, и Хеня то и дело сдабривал их имбирем. Но вот происхождение камфорного масла пока оставалось загадкой.

В имбире и я принимала участие, ведь все вести немедленно поступали к нам благодаря дружбе пана Собеслава с полицейским фотографом. Он информировал одновременно обе стороны с большой пользой для обеих, и мне первой пришло в голову приписать имбирь к флячкам. Я сама очень люблю это популярное польское блюдо, а из приправ к ним обычно тоже выбираю имбирь.

А что касается камфорного масла, ассоциацию оно вызывало только одну — ревматизм. Потом мне вспомнились еще кое-какие процедуры в детском возрасте, но первое место прочно занял ревматизм.

— Если Хеня действительно потерял свое кашне, а я верю этому, значит, надо искать человека с ревматизмом. Ведь парень помнит, где был, надо каждое из этих мест старательно обследовать, а главное, найти ревматика.