И он закричал.

И проснулся. Тишина. Он лежит на верхней койке, в каюте, в отсеке. Это его каюта, его койка, его отсек, Он сразу узнал. Темно – в каюте нет света. Ни звука, если не считать ровного гудения вентиляторов и того, что он дышит как паровоз и в висках работают упрямые молоточки.

Господи, неужели приснилось?

Послышались голоса. Они там, за дверью. Это спокойные голоса – перекликаются вахтенные. Они словно кулики болотные, будто говорят друг другу:

«Все хорошо»,

А вот и узоры на двери. Красивые. И до всего можно дотронуться. На все хватит времени. И он коснулся, потрогал. Ему было нужно. И руки натыкались на бугорки, порезы, заусенцы. А потом он вышел, дотянул по стеночке до холодного поручня и до скользкой на ощупь кремальеры. Он долго стоял у двери. Все вспоминал, вспоминал.

Навстречу полезли люди, и он их пропустил. Хотя это они не пускали его в отсек тогда, и он их тогда ненавидел. И кажется, он их и сейчас ненавидит. Ну, конечно. Их же можно схватить теперь за грудки и душу из них вытрясти. Даже кулаки сжались. Фу ты, Господи!

– Ты чего? – спросили его.

– Да так, – сказал он и рассмеялся.

У нас командир три автономки подряд сделал. Не вынимая. Вредно это для организма, когда не вынимая. Сдвинуться в нем что-нибудь может, в организме,

У нашего командира, по-моему, сдвинулось: в середине автономки ему захотелось, чтоб все пели.

– Вы же не знаете ни одной строевой песни, – говорил он нам, командирам боевых частей, на докладах, – используйте время здесь, в автономке. Что вы на меня так уставились? Учите. Учите народ. Пусть народ поет. Нас по приходу могут проверить на знание строевой песни.

Потом командир приказал распечатать текст двух песен, по сто экземпляров каждую, и раздать народу.

И мы запели.

Пели мы целыми боевыми сменами, перед заступлением на вахту, боевыми частями пели и в одиночку…

Все-таки три автономки в год – это много.

Даже для командира.

По ночам кают-компания – этот рассадник антикомандирских настроений – потешалась:

– …ну, теперь нам хорошо…

– Дождались…

– Наступили времена…

– А то я думал, чем бы занять мой пылающий мозг?!

– Песней. Теперь все будем петь. Ежедневные спевки.

– И кто хорошо споет, того по приходу домой сразу от-пус-тят.

– А чего вы смеетесь? По приходу нас запросто могут на песню проверить,

– Могут: у нас везде чудеса,

– Представляете? Бросим чалки, привяжемся, выйдем наверх, построимся, а нас уже ждут: пойте, говорят.

– А мы стоим и молчим. Нехорошо.

– Нехорошо. Действительно: пришли с моря и не поют. Непонятно.

– Молчат с моря. Безобразие-то какое!

– Сразу заинтересуются: почему молчат? Почему не поют? Что мешает петь? В чем причина непения? Может, недовольные есть?

– Недовольные, выйти из строя. Шлепните их на торце пирса.

– А я предлагаю вообще начать петь заранее.

– Загодя… это хорошо…

– Как всплыли – всех свободных наверх в ватниках – и песню.

– А потом почин можно организовать: «В базу – с песней».

– Политотдел бы в потолок кипятком писал.

– В это воскресенье командир хочет устроить смотр-конкурс между боевыми сменами. Будет праздник песни. Как в Эстонии. Команде петь и веселиться!

– Интересно, доктор давно ли осматривал командира? По-моему, с ним происходят мутации.

– А лучше петь просто отсеками. А как будет звучать: «поющие отсеки»!

– А жюри в центральном. Щелкнул «каштаном» – и пожалуйста: любой отсек. Поют отсеки, поют…

Кают-компания потешалась неделю. А зря: по приходе нас действительно проверили на знание строевых песен. Выгнали на плац и проверили.

Весь химический профессорско-преподавательский состав во главе с начальником факультета по случаю приезда главкома сидел в кустах туи.

У главкома после строевого смотра на плацу, где мимо него пробарабанили курсанты с диким криком «Раз-иии-раз!» и судорожными рывками голов направо, и после того, как ему шепнули, что это идут химики, – вдруг, на семьдесят пятом году жизни, проснулось желание осмотреть химический факультет.

С быстротой молнии факультет обезлюдел: все сидели в кустах туи и настороженно следили за главкомом и его свитой.

Часть свиты осталась внизу, а сам главком с остатками поднялся в роты.

Из кустов туи вырвался горестный вздох.

Главком поднялся на третий этаж и попал в роту штурманов, случайно живущих на химическом факультете. Дневальный, увидев его, окаменел так, как если бы главком шагнул на него прямо с портрета: он открыл рот, но легкие ему не подчинились, и крика не получилось.

Дежурный по роте, почувствовав в тишине что-то неладное, выбежал из умывальника и так закричал:

«Смир-на!!!», – что у дневального рот закрылся. Главком удовлетворенно кивнул, выслушал рапорт и двинулся в спальное помещение.

Там в это время находилось дежурное подразделение: оно готовилось к заступлению, то есть: спало бездыханно.

Истошные крики, ненормальный рапорт с «адмиралом флота Советского Союза» привели к тому, что дежурное подразделение моментально проснулось и, кое-как одернув одеяла, схватило в охапку одежду и в трусах полезло в окна. Все это происходило на третьем этаже и весной.

Стоящая внизу ошеломленная свита главкома, открыв рты, наблюдала, как окна на третьем этаже с треском распахнулись и в них ринулись, как пираты на абордаж, человек двадцать в трусах и с бельем. Затем эти двадцать человек во мгновение ока по карнизу – белье между ног – перешли в соседнее ротное помещение.

– А-а… интересно… – сказал какой-то обалдевший адмирал из свиты, – кого же здесь все-таки готовят? Химиков или диверсантов?..

В этот момент главком вошел в спальное помещение. За ним, зажмурившись, шагнул дежурный: он ожидал, что сейчас главком наткнется на лежбище котиков, но если не считать двух мертвецки спящих, в остальном помещение выглядело даже очень сносно.

Главком заметил спящих и направился к ним.

– Товарищ курсант, – затеребил он по-отечески первого за плечо, – товарищ курсант, почему вы не на строевых занятиях?

– Потому что формы нет, – сказал первый и, не проснувшись, повернулся к главкому задом.

Мы уже говорили, что главкому было много лет – чуть-чуть не хватало до ста – и он давно уже был дедом, а тут перед ним были дети. Он оставил первого и приступил ко второму.

– Товарищ кур-са-н-т, – шептал он ласково и теребил второго за плечо, – то-ва-рищ кур-са-ан-т…

Второй открыл наконец свои мутные очи. На своем плече он увидел адмиральскую руку с нашивками до локтя, а прямо перед собой – фуражку в золоте и погон с «обалденным» гербом.

– Ну и не хрена себе! – сказал второй, мотнул головой, обтер ее о подушку и, повернувшись со словами: «Вот это да!», – тут же заснул.

Стоять рядом с ними было как-то не совсем удобно, и главком, потоптавшись, двинулся в обратный путь,

– Ну… – остановился он на выходе из ротного помещения и, оглянувшись на спящих, нерешительно взглянул на одеревеневшего дежурного", подумал и махнул рукой. – Ну, ладно,

По пути заглянули в бытовку. Там стояло беззаботное тело в трусах. Тело ничего не слышало, тело стояло и гладило брюки. Тело оглянулось и застыло с утюгом. На него смотрел главком. Так человека вообще-то можно заикой оставить или добиться того, что всю оставшуюся жизнь он будет хохотать.

Главкому захотелось пообщаться.

– Ну? – сказал он. – А вы кто?

В следующие полсекунды к телу вернулась речь, и оно, вместе с утюгом, поднятым к уху, обозвало главкома «маршалом» и сказануло какое-то очень необычное предложение, из которого было понятно только то, что перед вами стоит курсант Пуговкин.

Главком обиделся на то, что его обозвали «маршалом», и выкатился из роты с криком:

– Эти химики!!!

В кустах туи произошло движение. Волнение произошло. Кусты возмутились. Вперед начали выталкивать начальника факультета.