— Я вчера приболел что-то. Ноги, наверное, промочил.
И шмыгнул носом.
Мы стояли на лестничном пролете. Люда, вроде бы, не обиделась на вчерашнее, но и особенной радости от моего «внезапного» появления не читалось. Если бы не мой «прогул» вчера, вполне все сошло бы за обычный вечер. Но… будто бы что-то все-таки было не то. Неуловимое. Это нельзя обосновать конкретными словами, это просто чувствовалось. Взгляд вбок, немного не та интонация, напряженная поза.
— А я тебя сегодня в училище не видел.
— Искал, что ли?
И как-то это насмешливо прозвучало. Или только показалось?
Хотел сказать: «Да нет, просто…» Но вместо этого вдруг посмотрел ей прямо в глаза и выбросил:
— Да, искал.
— Вот, я тут. Можно теперь не искать.
На нее и прежде находили порой подобные настроения: когда будто бы все в порядке, но чувствуешь себя словно виноватым, словно постоянно что-то делаешь не то, либо вовсе делать ничего не нужно. А спрашивать напрямик бесполезно. «Все так, все в порядке, с чего ты взял, все замечательно…»
Подумал, что сегодня поцеловать не получится. Не тот момент. Или это все мои отговорки? Ладно, посмотрим, как будет сегодня дальше. Но от былого приподнято-решительного настроя не осталось и следа. И вообще, с наступлением весны все разваливалось на глазах — как тот снег, гниющий у подъезда. А я только смотрел на это и не мог ничего поделать.
— Я пойду, — вдруг сказала она. Я не верил своим ушам. Как это «пойду»! Я же только пришел, впереди еще три часа нашего времени! Признаться, от такого удара не нашелся, что ответить. Она, видимо, поняла мое молчание по-своему.
— Уроков на завтра много задано, реферат там еще уже неделю недоделан.
— Ладно. Пока.
Я развернулся и пошел прочь. Глупо, конечно. Но обида душила меня и ослепляла — почти физически.
Будто не могла свой реферат сделать раньше! И прежде никогда не жаловалась, что уроков много. Припомнился даже момент, из тех, первых дней, когда она со смехом сообщила, что прогуляла со мной весь вечер и забыла сделать русский. И только когда тетради сдавали, вспомнила.
Такая тоска навалилась сразу. Я остановился посреди улицы и поднял голову. Черное небо. Захотелось завыть в него, как в бесконечность, чтобы выпустить всю тоску и обиду в эту черноту.
И куда все ушло? Почему все проходит, оставляя только тоску по минувшему? Что-то явно не так в этом мире, не так устроен человек. Все неправильно. Все ложь.
Что бы я ни делал сегодня — все будет глупо.
Но зачем я вот так сразу ушел? Можно было расстаться по-хорошему.
Стоп. Я сам только что подумал это слово — «расстаться». Как это расстаться? Почему сразу расстаться? Еще же ничего не потеряно, мы не поругались, ничего особенного не произошло.
Почему все так криво сошлось в одном дне? Я не пришел — ну могу же я приболеть немного! И тут она сразу что-то… закапризничала. Связано это все или только совпадение? А вдруг…
Она сидит и ждет звонка в дверь. Меня нет. Минутная стрелка так медленно переваливает за цифры. Я должен был появиться еще полчаса назад, но я в это время смотрю телевизор и радуюсь, что не пошел. А она сидит и смотрит на свои часы в виде мишки; я бывал у нее в комнате, знаю эти часы. А меня нет уже час. Ей муторно и тоскливо, она вдруг встает, выходит из комнаты, одевается. Выходит на улицу и стоит, решая: идти ко мне или к подруге. Выбирает последнее.
А там — гулянка или какое-то празднование. Или что там у них может быть еще. И к ней подваливает смазливый, наглый хлыщ, сыплет сальные комплименты, едва прикрывая их маской галантности. Он, конечно, не будет долго раздумывать, прежде, чем обнять за талию, потрогать, поцеловать. Лезет к ней своим сочным ртом, пропахшим спиртом, она послушно отвечает. Потом они лапаются на диване.
Картина эта настолько живо и ярко представилась, что я вдруг даже не засомневался: все так и было, все именно так и произошло. И теперь пошел я к черту со своими проникновенными рассказами, рассуждениями, помятыми рублями, потрепанной курткой и робкими держаниями за руку. Теперь у нее есть самец, который и денег даст, и приласкает, куда следует.
Дома сидеть тошно. Такие тесные стены, такой душный электрический свет. Ничего уже нельзя изменить, ничего невозможно сделать. А как хорошо было зимой, когда все только начиналось. Ее куртка красная, и снег еще не выпал, и дерево у ее подъезда, и потом снег — такой пушистый в ее волосах. Ожидание вечера внутри молочно белого дня. Необыкновенные, волшебные дни.
Жгучий комок застрял в горле, грудь перехватила обида. Я заревел, как маленький. Беззвучно, горько и безутешно. Слезы текли жирным потоком, и ничто не могло их остановить, но с каждой секундой становилось легче. Потом, вроде бы, совсем отпустило. Только голова разболелась.
Что же, теперь ничего не вернуть, но можно исправить. Во-первых, все-таки завтра пойду к ней, а уж там — что будет. Первым больше не буду уходить и причиной расставания не стану. Если не нужен — пусть сама об этом скажет, первой. И пусть это ей трудно будет, а не перекладывает все на меня.
По крайней мере, появилась хотя бы какая-то конкретика в будущих действиях. Это куда лучше неопределенности.
Не сказать, чтоб настроение улучшилось, но стало гораздо спокойнее: теперь я знал, что следует делать. Правда, как себя вести завтра, что говорить в первые моменты встречи и вообще… Мы же никогда до того не ругались. Что же, это будет первый опыт. Нельзя, чтобы всегда все было замечательно, и даже удивительно, как это мы так долго умудрились не поссориться ни разу.
И все же… все же не верилось, что мы умудрились поругаться. И, главное, на ровном месте. Ну ладно, я не пришел вчера. Но могу же, в конце концов, и в самом деле, приболеть! Я же не к другой девушке пошел, а просто дома провел вечер. Лучше было б, скажи напрямик ей о том, что надоело ходить каждый вечер? Она тоже ведь однажды не появилась, тогда, в самом начале. И ее даже дома в тот вечер не было. И я не стал выпендриваться, обижаться, губы надувать… Хотя мог бы и имел, надо сказать, на это полное право.
Незаметно проскользнул в ванную: нельзя, чтобы мама видела мои слезы; и долго-долго умывался, стараясь холодной водой смыть воспаленные следы на глазах. И вообще — приятно охлаждало, возвращало к жизни. А из зеркала смотрел идиот с опухшими красными глазами, который недавно решил обнаглеть и едва не потерял из-за этого свою девушку. Впрочем, еще не известно, как впереди все сложится. Вдруг и в самом деле — потерял? Да нет же, и в самом деле: пока ничего не известно.
Думал, что долго не усну, приготовился ворочаться на комковатой подушке и закрываться от фонаря за окном, но забылся на удивление быстро: должно быть, нервы не выдержали напряжения. Что-то даже снилось, но что — к утру уже не помнил.
— Ты сегодня будешь просыпаться? — над головой мамин голос.
Утро какое-то… окончательно разбитое. Не выспался совсем, глаза опухли, штормит, подташнивает. Но нужно тащиться в ванную, из ванной на кухню, в комнату…
А, может, и правда: ну ее к черту, эту Людку? Пусть себе другим мозги пудрит. А то: «У меня уроков много». Уроков у нее много. Дура. Жил без нее и дальше как-нибудь проживу, встречу еще кого-нибудь. Если с ней получилось, значит, я не окончательно потерян, с другими, значит, тоже получится, надо только поискать. А с Людкой что? Неужели все? Глупо, совсем глупо выходит. Не может быть, мы так долго были вместе, так много вместе прошли и прочувствовали, а теперь сразу все перечеркнуть. Совсем глупо получается. Мы не выбросим вещь, на которую долго копили, но готовы так легко отказаться от человека?
Потом снова к горлу подступило. Чтобы не показывать слезы, поскорее ушел к себе. Нужно было еще пережить предстоящий день в училище.
На переменах я ни разу не вышел из класса, благо переходов в другой кабинет было только два. Опустил голову вниз — и быстро проходил по коридору. Боялся увидеть Людку. До самого окончания учебного дня так и не решил, что сказать ей вечером. Не решил и потом, когда пытался делать домашнее задание; и когда собирался — тоже не решил. Вышел на улицу, изморось приятно охватывала лицо, а я все не решил.
