А ветер хлестал колючим снегом и терзал, старался сбить с ног, опрокинуть. Чтобы не думать о том, как трудно идти, принялся считать шаги. Удивительно, как может простой счет отвлечь внимание. В детстве я всегда считал, когда время тянулось долго. Едем в автобусе — я считаю встречные машины; не могу уснуть — считаю до тысячи; тянется время на уроке — снова что-нибудь считаю… Шаги считать тоже хорошо, когда долго куда-то идешь. Если учитывать, что теперь мой шаг равен сантиметрам тридцати, то три шага — это метр. Вряд ли я ушел дальше километра. Будем считать, что на километр. Значит, до деревни три тысячи шагов. Не больше.
… Семьдесят пять, семьдесят шесть, семьдесят семь, семьдесят… восемь… семьдесят… так… сколько там… восемьдесят, теперь восемьдесят… один… восемьдесят… два…
Но уже через несколько минут я вымотался так, что останавливался и отдыхал после каждого шага. Дикая усталость сковывала ноги. Больше всего я боялся, что не смогу бороться со сном. Как часто читал, что в ледяных походах люди могут заснуть и не проснуться. Им кажется, что прилягут всего на минуту, всего на две… Они садятся в снег. И больше не просыпаются.
Но так нелепо замерзнуть, возможно, всего в нескольких шагах от селения. Там дома, пусть загрязненные, пусть разваленные, пусть с полтергейстами. Теперь и тысячи полтергейстов со своими дурацкими стуками не заставят меня покинуть укрытие.
И тут показалось, что сбоку промелькнула тень, более темная, чем окружающая со всех сторон ночь. Вот и началось. Это конец. Возможно, тварь выслеживала меня и специально выжидала, когда я ослабну, как львы терпеливо преследуют стадо антилоп и выбирают больную, отставшую ото всех жертву.
Но я не жертва! Я буду стоять до конца! Как жаль, что не прикрутил фонарь к автомату. А ведь предлагали на Кордоне. Да все потом, потом… Если доберусь до Кордона, первое, что сделаю…
Стоп. До какого Кордона? Путь туда мне заказан. Даже если удалось каким-то чудом завалить Пластыря с его наемником, весь Кордон давно в курсе.
Сделалось совсем страшно и одиноко. Что толку, что выживу теперь? Даже если наступит утро — куда идти? Вот сейчас сесть в снег — и засунуть дуло в рот.
Накатила апатия, все существование осозналось в один миг — безысходное, бесполезное. Дальше просто некуда идти. Сейчас — некуда. Утром — некуда. Рано или поздно, но и в Ростоке, и даже в Припяти про меня будет известно. И тогда пулю в спину — это вопрос времени. А притаиться и жить, как все, — не получится. Уже никогда не получится. И только…
Из пелены прямо в лицо вылетела когтистая лапа, лоб обожгло пронзительной болью. Инстинктивно я успел податься корпусом в сторону, и это спасло от мгновенной смерти. Рычащая туша пронеслась мимо, плюхнулась в нескольких шагах, подняв фонтан снега. Обледеневшими пальцами я не сразу сорвал автомат с предохранителя, а в следующую секунду все опрокинулось, завертелось, что-то тяжелое прижало, вдавило в снег. Я сдавил спусковой крючок. Надо мной заревело, задергалось, левое плечо разорвало дикой болью. Но в то же время тело наверху обмякло, я с усилием подался назад и увидел прямо перед собой черную лохматую морду.
— Вот дерьмо!
Псевдособака. Мне повезло: всего лишь псевдособака. К тому же, эти сволочи не стайные. Будь на ее месте сейчас слепыш — я бы считал, что моя песенка спета. Хотя, я бы уже ничего не считал. Стая слепышей способна разорвать плоть за пару минут. Разорвать — в прямом смысле, на части. С человеком справится куда быстрее.
Я отполз в сторону. Плечо горело, рукав быстро наполнился теплым. Только этого не хватало. И аптечку в мешке оставил. Если рана глубокая, то потери крови не избежать, а это — потеря сил, драгоценной температуры тела. Я вытащил шнурок из левого ботинка и перевязал этим импровизированным жгутом плечо, стараясь попасть выше раны. Сколько там на морозе можно держать жгут? Час или полчаса? А то недолго и руки лишиться. К черту, часов все равно нет. Решил, что развяжу только когда почувствую сильное онемение.
Откуда черти вынесли эту собаку!
Я скрипнул зубами так, что, кажется, они хрустнули у самых корней.
Но я выдержал и этот удар, я выжил. Сколько раз судьба готовила мне смерть, но раз за разом мне удавалось преодолеть, перешагнуть — и вырваться. Вырвусь и теперь. Никуда я не денусь, придется вырваться. Стиснуть зубы — и вперед. Теперь уж совсем недолго, осталось — всего лишь дойти. И что такое метель по сравнению с ночным хищником? Дрянь, пустяки.
Чтобы экономить силы, я пополз, загребая снег. Потом подумалось, что запах свежей крови может привлечь из темноты еще какого-нибудь хищника. Зажал рану комком снега. Боль в раскаленном плече немного успокоилась, видимо, снег сработал в качестве заморозки. Сколько еще ползти? Пять метров? Десять? Сто? Двести? В абсолютной черноте по-прежнему не было видно ни одного ориентира. Ничего не было видно. Но я упрямо передвигался, теперь ведя счет своим ползкам. С сипением из груди прерывисто выходил воздух. Я несколько раз останавливался, глотал комья снега, клал их на горевшее плечо. А потом — снова загребал и совершал ползок вперед. И еще. И еще.
А силы все-таки постепенно покидали изможденное, израненное тело. Через некоторое время я перестал чувствовать изодранные пальцы на руках, даже когда отвязал шнурок-жгут; потом и ступни превратились в одеревенелые культи. А поселка все не было и не было, хотя, по моим расчетам, он должен был возникнуть уже давно. Но сил больше не оставалось, глаза начали предательски слипаться. Этого я боялся больше всего. И вот — это пришло.
И я — завыл. Как отчаявшийся раненый зверь, загнанный в западню, потерявший всякую надежду на спасение, у которого остался лишь его голос и его дикая тоска, страстное желание жить и — бессилие перед этой же самой жизнью, за право внутри которой он боролся. Из груди исторгся рев, протяжный, тоскливый. Я не знал, что нужно сделать, куда пойти, чтобы спастись. Это было так несправедливо, так нечестно: лишить даже самой возможности бороться за свою жизнь. Ведь даже у жертвы в зубах хищника до самого последнего момента есть шанс — извернуться, выскользнуть убежать. Попытаться убежать… А у меня…
У меня тоже есть. Я буду ползти, пока будет сил! В конце куда-нибудь приползти все равно можно. И метель не бесконечна. Надо только не спать и равномерно распределить силы, чтоб хватило на всю ночь.
Я загреб еще и еще.
И тут голова уперлась во что-то твердое. Вначале подумал, что это просто дерево. Но, когда поднял голову, увидел тонкие очертания штакетин и понял: дополз.
Видимо, на этот раз я оказался в поселке со стороны огородов и задних дворов. Как такое могло случиться, объяснить не мог. Но это было неважно. Поменялся ветер, какие-то там физически обоснованные петляния без ориентиров… Мало ли что еще. Какая разница. Я — дополз. И все.
Но прошло еще порядочно времени, прежде, чем мое истощенное тело ввалилось в распахнутые двери какого-то сарая. У входа намело порядочный сугроб, но я пропахал его насквозь и заполз за угол, где ветер практически не ощущался. Сразу сделалось значительно теплее. Все, теперь ни одна сила в мире не заставит меня тронуться с места. Пусть вся вселенная катится в тартарары, пусть хоть сто Выбросов развернутся — я останусь лежать в этом закутке, недвижим и словно из камня. Равнодушного ко всему камня. Я глыба, которой все равно, она мерно качается на ветру, ее несут мягкие волны света и тепла, но она…
Из теплой тьмы меня будто выдернуло. Резкая боль в плече.
Я распахнул глаза, предрассветные сумерки ровной серостью стояли вокруг, были едва различимы черные очертания опорных столбов сарая, какая-то лестница… Но сами стены все еще скрывались в глубинах темноты.
Болело все. Каждая клеточка тела ныла, тосковала и просила отдыха. Но плечо — прожигающее организм до самой кости, — оно не давало расслабиться и клещами возвращало сознание при малейшем движении. Было совершенно ясно, что отдохнуть не удастся. Может, и к лучшему: конечности уже стали неметь. Я подумал, что это от обморожения. В темноте не было видно пальцев, но, думаю, они теперь сделались подозрительно белого цвета. И, как знать, проспи я еще час-другой — мог бы не проснуться вовсе.
