Стало жарко, тело под тяжелым грузом одежды покрылось потом, я был словно в противной, липкой ванне. Заметил, как крупно дрожит мушка на кончике ствола. Если оно ворвется в дверь, я успею сделать очередь прямо в морду. Но кто может поручиться, что несколько пуль (сколько из них уйдет мимо) остановят голодную тварь?

«Ничего, — успокаивал я сам себя, — у меня есть автомат. Это мощное оружие, вполне возможно, что могу убить с первого раза, вполне возможно…»

И тут в черный прямоугольник окна словно бы кто-то заглянул. Было даже похоже, что человек. Хотя я бы не поручился на все сто. Потом массивная тень неспешно проскользнула за рамой. Если это было тело твари, то она оказалась гораздо больше, чем я думал. Снова послышался утробный рокот. И вдруг — окно с оглушительным треском разлетелось в куски, обломки влетели внутрь, а в дыре возникла оскаленная серая морда с белыми глазами. Около секунды я ошарашено смотрел в эти слепые бельма, потом палец нервно дернулся на спусковом крючке.

Автомат затрясся, чудовище яростно замотало мордой, взревело так, что волосы встали дыбом. Разлом рамы на миг опустел, потом появилась другая морда. Еще страшнее прежней — будто мертвая, человеческая, но такая огромная, что в ней уместилось бы три головы человека. На мгновение показалось, что у твари было две морды. Но этого не могло быть, этого просто не могло быть. Но от вида громадной мертвой головы я в ужасе выронил автомат.

И все исчезло. Даже шаги.

Я стоял, как парализованный, не в силах пошевелиться, какое-то оцепенение накатило. Понимал, что сейчас в дверь ворвется это двумордое чудовище — и ждал, когда это случится. Кажется, я даже хотел этого: чтобы поскорее все случилось, только бы не ждать. Вот сейчас возникнет его огромная туша, вот сейчас…

Шли секунды. Было тихо, настолько тихо, что я не слышал даже ветра снаружи. Даже себя не слышал, как бьется сердце и с шумом вырывается морозное дыхание. Но видел струи пара изо рта и ноздрей, понимал, что сейчас дышу изо всех сил. И — не слышал ничего. Внутри обволакивающей ватной тишины мир сузился до размеров дверного проема впереди. И оттуда должно было появиться нечто более ужасное, чем просто моя смерть.

Не знаю, сколько времени стоял я, пригвожденный к полу, уверенный в том, что проживаю последние секунды в этой жизни. Но понемногу первоначальный ужас сменился на обыкновенный страх, а от страха, как известно, порой находят выход из самых безнадежных положений. Я осторожно поднял автомат. Никто из проема не среагировал на мое движение. С оружием вернулось чувство реальности. Теперь твердь рукояти, если и не вселяла твердую уверенность, то, по крайней мере, сюрреалистичность происходящего схлынула. Можно было надеяться, что пули заставили чудовище остановиться и поумерить пыл. Но в то, что монстр не вернется, я не верил. Возможно, он повторит свою попытку уже сегодня ночью. А потому нужно было действовать.

Но сначала решил все-таки выглянуть наружу. Хотя бы для того… впрочем, не знаю, для чего. Почему-то казалось, что так надо.

Головешка выхватывала зыбкое пятно впереди, одной рукой я держал ее — будто факел и оружие одновременно, а в другой сжимал автомат. Совсем некстати вспомнилось, что недавно выменял банку ананасов на три тушенки. Потом и вовсе из недр мозга начали вылезать несусветные глупости: про крепление подствольного гранатомета, медведя на липовой ноге (почему именно нога, ведь лапа — она и есть лапа, что спереди, что сзади), клубнику на лугу в детстве, замызганный плащ отца…

А у медведя все равно все лапы — ноги ведь.

На расстоянии вытянутой руки была входная дверь. Захотелось сначала прошить ее очередью, но я сдержался. Раз — и дверь распахнута. В лицо моментально ударила ледяная колючка. Ветер завыл яростнее. И мой факел моментально задуло порывом. Но я по-прежнему стоял и не отступал от проема. Теперь я слышал свое сердце, и оно колотилось бешено. Вот-вот — ожидал я — возникнет та самая страшная мертвая голова. И тогда я выпущу в нее весь остаток рожка.

Никто не появлялся.

Я сделал пару шажков наружу. Ветер перехватил дыхание, залепил глаза снегом.

Теперь — остановиться и прислушаться.

Ничего. Только ветер.

Я попробовал вглядеться в снег в надежде найти следы крови — прямое свидетельство того, что ранил тварь, но даже в метре от себя не смог ничего различить, мой искрящийся на ветру факел только слепил. Да и пурга налетела нешуточная. Лишь в нескольких шагах бледным желтоватым пятном отсвечивало мое окно. И как же уютно показалось там, внутри этого, прежде казавшегося таким негостеприимным, дома… Захотелось немедленно вернуться, захлопнуть дверь, снова сидеть у костра, прогреваться и впадать в вязкое дремотное состояние.

Я быстро юркнул обратно в дом. Даже если снаружи кто-то и затаился, в такую темень и метель я все равно ничего не увижу. Так что лучше укрепить то, что есть, а не выслеживать невидимого монстра.

Я захлопнул дверь и поискал, чем бы можно ее забаррикадировать. Но, то ли мародеры давно растащили все мало-мальски железное и тяжелое, то ли прежние хозяева успели забрать с собой все ценное, только ни газовой плиты, ни тяжелого комода или шкафа отыскать не удалось. Только разломанные стулья и не весть как оказавшийся здесь аккордеон. Стульями дверь, понятное дело, не припрешь, но все же получилось пропихнуть одну ножку между косяком и ручкой. Благо та оказалась добротной, старого образца, скобообразная.

Впрочем, хватило бы всего одного-двух мощных ударов, чтобы выбить ручку вместе с гвоздями. Но это было лучше, чем ничего. По крайней мере, успею сориентироваться и приготовиться к обороне с этой стороны.

Из откровенно слабых мест теперь оставалось выбитое окно. На гвозди, естественно, рассчитывать не приходилось совершенно. Даже веревки не нашлось, сколько ни лазил я по комнатам.

Зато под грудой хлама в углу обнаружил изорванный фотоальбом. Старого образца, из плотного картона, с бархатной обложкой. Никакой оборонительно-боевой ценности он не представлял, но я почему-то решил сразу не использовать его в качестве топлива для костра, а просто отложил в сторону.

Потом набил пролом в раме стульями. Больше ничего путного не оказалось. Не Бог весть, какая преграда, тем более, для сильного хищника, но, по крайней мере, у меня будет время, чтобы среагировать на его появление и успеть выпустить некоторое количество пуль…

Пока работал, даже немного согрелся. Подкинул несколько деревяшек в огонь. Стало светлее. Я немного опасался, что деревянный пол мог нагреться или вовсе заняться, потому что шифер уже несколько раз оглушительно треснул, но перспектива замерзнуть была вряд ли лучше перспективы сгореть.

Кроме того, работа вернула способность внятно думать. О, многие глупости совершаются из-за того, что свершившие их не могли или не хотели как следует вкалывать. Даже если брать сугубо физиологический аспект: от интенсивного шевеления конечностями кровь обогащается кислородом быстрее, в таком виде поступает в мозг, и мысли проясняются. Ну, по крайней мере, мне так кажется.

Я вспомнил о найденном альбоме.

Незнакомые лица, улыбки, дежурные оскалы, настороженные или, наоборот, открытые глаза. Для этих людей фотография не была чем-то повседневным, каждый случай наведения на них круглой линзы был событием, за которым мгновенно исчезала непосредственность жизни. Нужно было корчиться и принимать неестественно-торжественные позы, наряжаться в самые лучшие одежды. Они хотели выглядеть лучше, чем есть на самом деле. Но для кого выглядеть? Для тех, кому потом придется показывать этот альбом? Или для самих же себя?

А ведь, пожалуй, что и для себя. Их жизнь не назовешь полной чашей — это видно по ветхой и порой не очень свежей одежде, которая, должно быть, была для некоторых парадной или выходной. И внутренности дома, в котором они жили, не блещут разнообразием утвари. Но они хотели в памяти оставить лишь самые светлые моменты, запомниться самим себе с самой наилучшей стороны. Чтобы спустя много лет, взглянув на снимок, сказать: «А мы ведь не так уж плохо и прожили». И самим поверить в это.