— Это, — говорю, — не поговорка, это Пушкин написал.

— Тем более, — говорит, — уж Пушкин в этом деле разбирался, будь спокоен!

Вскоре познакомился я с другой девушкой. Славненькая, скромная. Очень мне понравилась, но я это изо всех сил скрываю. Стараюсь держать себя совершенно равнодушно. И замечаю, что это начинает действовать. Молчу — она на разговор вызывает, нахмурюсь — спрашивает, нет ли у меня каких-нибудь огорчений. Постой же, думаю, я тебя окончательно привяжу! И решил не ходить к ней две недели. Рассчитываю, что за это время она глубоко почувствует мое равнодушие и полюбит меня до самого крайнего предела. А через две недели явлюсь и предложу ей руку и сердце. И все будет в порядке. Так и сделал. Хоть и тянуло к ней, но выдержал срок. Ну, думаю, надо итти, а то она от сильной любви еще чахнуть начнет. Надел свой лучший бостоновый костюм и пошел. Стучу. Открывается дверь. Стоит на пороге парень в домашнем виде и официально спрашивает, что мне угодно. Я объясняю, что хотел бы видеть Лену. А он мне еще официальней отвечает: «Жена сейчас отдыхает. Зайдите попозже». Я аж зашатался. «Позвольте, говорю, я не знал, что Елена Ивановна замужем. Когда же произошло это событие?» — «Позавчера, — отвечает. — Еще есть вопросы?» — «Нет, говорю, все ясно». И в беспорядке отступаю. Вот тебе, думаю, и привязал девушку, завлек ее равнодушием!

Новичок, развязывавший обмотку, залился смехом, уже не конфузясь. Его товарищ хохотал басовито, как в бочку, поблескивая металлическим зубом. Смеялись все, только сам Гусаров, как и полагается хорошему рассказчику, сохранял серьезное и даже недоумевающее выражение лица.

— Перестарался, значит? — спросил Серегин.

— Перехватил, товарищ капитан, — удрученно согласился Гусаров.

— Да ты в конце концов женился или и до сих пор холостой? — утирая слезы, спросил Донцов.

— Как же, впоследствии женился.

— С подходом? — вызвав новый взрыв смеха, спросил сухощавый гвардеец.

— Сам не знаю, — добродушно ответил Гусаров, — как-то получилось очень просто. Началось вроде с того, что ей понравилось, как я работаю. Она — бригадир штукатуров, ну и наблюдала, а я когда работаю с воодушевлением, у меня в руках все играет. А потом незаметно сблизились. Я у нее после спрашивал: «Как ты, мол, меня полюбила?» — «А с чего ты, — отвечает, — взял, что я тебя, курносого, полюбила? Просто я люблю, чтобы в квартире было тепло, вот и вышла за печника». Видали, какой оборот?

— Да-а… видали, что для тебя женская душа — густой лес темной ночью, — заключил сухощавый гвардеец.

— Она у меня хорошая, — сказал Гусаров, и выражение нежности промелькнуло на его лице.

Наступила долгая пауза. Боец из пополнения хотел что-то сказать, да только крякнул и полез в карман за кисетом.

— А вот мы сейчас это дело перекурим! — воскликнул Гусаров, подвигаясь к новичкам. — Вы, братки, какого табачку из тыла принесли?

Новички стали закуривать. Они уже не вздрагивали при каждом взрыве, хотя обстрел не прекращался. Видно, веселый рассказ Гусарова помог им преодолеть страх и несколько освоиться в окопах, где люди, оказывается, и едят, и курят, и смеются, рассказывая разные занятные истории.

— А я сегодня от жинки письмо получил, — улыбаясь, сказал Донцов.

— Что ж она пишет? — с любопытством спросил Серегин, интересовавшийся каждой весточкой из родных краев.

— Пишет, что у нас в колхозе — бабье царство. Казаков-то осталось — старый да малый. Но бабы — молодцы. Вернулись из эвакуации, прямо сказать, на пепелище, а духом не упали. — Он достал из нагрудного кармана серый косячок письма. — Пишет, что зерновые уже убрали. Вообще, говорит, вы воюйте спокойно, мы тут выдюжим, но, конечно, постарайтесь управиться побыстрее. А в конце письма, — голос Донцова еще более потеплел, — сын руку приложил… Алешка…

Он с гордостью протянул Серегину письмо. На линованной бумаге, вырванной, наверно, из ученической тетради, был обведен чернилами контур детской ручонки с растопыренными пальцами.

— Сколько ему? — спросил Серегин.

— Четыре в июне сравнялось.

— Ну-ка, покажи, — попросил сухощавый гвардеец. — Ого, ручка! Мабуть, тоже ковалем будет.

— Что ты! — возразил Донцов. — Ведь он в зрелый возраст при коммунизме войдет, а тогда какие же ковали?

— Как же ты себе мыслишь колхоз без кузни? — озадаченно спросил собеседник.

— Будет склад готовых запчастей и инструментов, — уверенно сказал Донцов. — Сломалась деталь — ее в переплавку, а взамен новую поставят. Если что потребуется сделать — закажут на заводе. А колхозная кузня — это кустарное предприятие. Ей в коммунизме не место.

— Ну, допустим, — сказал сухощавый гвардеец, как видно любитель поспорить. — А вдруг происходит, скажем, такой случай…

Серегину, однако, не удалось узнать этот предполагаемый случай. В блиндаж всунулся связной и скороговоркой, напирая на «о», сказал:

— Товарищ капитан, товарищ командир полка приказал вам итти на НП.

Серегин попрощался с Донцовым и с остальными бойцами и пообещал обязательно прийти еще. С командного пункта батальона он попытался созвониться с Шубниковым, но ему ответили, что хозяин пошел по хозяйству.

Штурм высоты «105» был назначен на шестнадцать часов. В это обеденное время за последние несколько дней немцев умышленно не беспокоили. В бою за высоту должен был участвовать весь полк. Самая трудная задача выпала батальону Зарубина. Ему предстояло атаковать немецкие позиции в лоб, овладеть ими и прочно закрепиться на всей высоте. Гвардии полковника Шубникова предупредили, что этот бой имеет очень важное значение, что от его исхода зависит решение большой тактической задачи и что к ночи на высоте не должно остаться ни одного немца.

Полк получал усиленную поддержку артиллерии. А к полудню прислали людское пополнение.

Последнее обстоятельство и обрадовало и вместе с тем озаботило Шубникова. Своих гвардейцев, испытанных во многих боях, он знал хорошо, а что собою представляли новички и как они будут вести себя в бою, было неизвестно. Люди новые, еще не успели проникнуться боевыми традициями полка — и сразу должны итти на штурм.

Шубников поделился своими мыслями с начальником штаба гвардии подполковником Корчагиным и замполитом гвардии майором Денисовым.

— Лучше бы, конечно, прислали их хоть дня за два, — произнес Корчагин, поправляя очки.

— Все будет хорошо, — уверенно сказал Денисов. — Ты же видел пополнение: народ хороший, а если между ними и попадется малодушный, так наши бойцы заставят итти за собой. Я в наших людей крепко верю.

— Я сейчас пройду в батальон Зарубина, — сказал, помолчав, Денисов, — посмотрю, как там новых устроили.

— Хорошо, — кивнул Шубников, — а я в первый батальон загляну.

— Между прочим, — сказал Корчагин замполиту, — к Зарубину корреспондент пришел.

— А что ему там делать? — вдруг спросил Шубников. — Ведь ничего не увидит. Ты, Семен Иванович, — обратился он к Корчагину, — позвони в батальон, пригласи этого корреспондента сюда. Скажи, что я прошу его зайти.

Наблюдательный пункт командира полка находился на скате соседней высоты. В нем было просторно и прохладно. Возле узкой смотровой щели, замаскированной снаружи ветвями кустарника, была укреплена на подвижном кронштейне стереотруба и стояла высокая табуретка для наблюдателя. Когда пришел Серегин, на НП был Корчагин и связные. Увидев Серегина, Корчагин воскликнул:

— Смотрите-ка! Друзья встречаются вновь. Капитан Серегин, если мне память не изменяет?

— Память у вас завидная, — ответил Серегин, польщенный тем, что начальник штаба запомнил его фамилию.

— Опять вы с нами наступать решили? Командир полка будет рад. Он вас вспоминал. Хотите взглянуть на поле будущего боя?

Серегин взобрался на табуретку и приник к стереотрубе. Очень близко он увидел серый от пыли склон, перерезанный наискось ходом сообщения, по которому медленно плыли вверх две каски. Следя за их неторопливым передвижением, Серегин поднимал линзы стереотрубы выше, выше — и вдруг потерял из виду и каски и ход сообщения. Перед его глазами возник первозданный хаос. Освещаемая ярким солнцем, черно-серая, похожая на прах земля, как взбаламученное и внезапно застывшее море, зыбилась высокими волнами. Кое-где глаз находил детали: развернутый тюльпаном ракетный стакан «катюши», полузасыпанную землей, смятую каску, стабилизатор бомбы. Но они сейчас же терялись, и снова — найти их в этом месиве было уже невозможно.