Не найдя в этих звуках ничего угрожающего, Донцов перелез через бруствер и направился к лесу. Девушка следовала за ним легкой тенью.

Пройдя немного по опушке, разведчик круто свернул вправо и углубился в чащу. Ночная мгла еще более сгустилась, однако Донцов шел хотя и неторопливо, но уверенно, как ходит, не зажигая света, человек в давно обжитой квартире. Довольно долго он карабкался на гору, преодолевая крутизну ската, пока не ступил на знакомую тропинку, идущую вдоль склона Ореховой щели. Время от времени он протягивал руку назад, чтобы проверить, не потерялась ли его спутница. — Вскоре Донцов убедился, что она умеет ходить по лесу: он не слышал за собой ее шагов.

Он продолжал итти с удвоенной осторожностью: внизу было боевое охранение немцев. Несколько раз Донцов останавливался, вслушивался, потом, выждав, когда налетит порыв ветра, снова шел вперед.

Постепенно тропинка стала снижаться и спустилась к самому подножию горы. Донцов раздвинул кусты, осмотрелся. Светлая полоса пересекала поляну. Расплывчатыми тенями темнели купы кустов. Убедившись, что поляна безлюдна, Донцов лег и пополз по-пластунски. Он пересек поляну, приблизился к зарослям кустарника и скрылся в них. Девушка последовала за ним. Они ползли, останавливались, снова ползли. Вдруг впереди что-то взметнулось, зашуршали кусты, загремели камни, длинная автоматная очередь распорола тишину… Донцов подтащил девушку к себе, прикрыл ее боком, прижимаясь к обрывистому краю промоины… Раздробленные пулями камешки брызнули на них… Тишина… Шаги остановились как раз над их головами.

— Тебе просто померещилось, — сказал голос по-немецки.

— Кой чорт, я слышал это так же отчетливо, как слышу тебя, — нервно ответил другой.

Снова очередь. Для Донцова и его спутницы это была очень скверная минута.

— Должно быть, бродячая собака. Не следовало поднимать такой шум. Обер-лейтенант будет ругаться.

— А мне наплевать, пусть ругается! Это лучше, чем получить в спину нож партизана.

Над лесом взвилась ракета. Ее свет просеялся сквозь густую листву. Донцов скосил глаза на девушку и увидел, что та ответила ему ободряющей улыбкой.

— Кто стрелял? — послышался невдалеке повелительный голос. — Что случилось?

Шаги поспешно удалились.

— Стрелял я, герр обер-лейтенант. В зарослях был подозрительный шум.

— Ну, и что же?

— Ничего не обнаружено, герр обер-лейтенант.

— Вы паникер, Краузе.

Донцов потихоньку пополз. Пока немецкий офицер допрашивал солдат, разведчик и девушка успели «Миновать опасное место. Они снова пошли лесом, сменившимся высоким кустарником. Здесь, ничем не сдерживаемый, вовсю шумел равнинный ветер.

Хата, к которой Донцов привел девушку, располагалась очень удобно: огород примыкал к кустарникам, и путники скрытно добрались до самой двери. Донцов присел за летней печкой, выставив ствол автомата, а девушка постучала в окно. Жалобно заскулил щенок. Дверь неслышно отворилась, и на пороге показалась женская фигура. Девушка пошепталась с ней, потом подошла к Донцову. Разведчик встал ей навстречу.

— Все в порядке? — шопотом спросил он.

— Да, — она протянула ему руку. — Спасибо.

— Ну ты ж, девка, и храбрая! — восхищенно сказал Донцов. — Прямо казак в юбке!

Девушка усмехнулась, блеснув белой полоской зубов.

— Тебя как звать-то?

— Натальей, — после паузы ответила она.

— Ну, желаю тебе, Наташа, успеха. Будешь обратно итти, скажи, чтобы меня вызвали: уж я тебя провожу как полагается.

— Спасибо. И вам желаю благополучно вернуться.

Она еще раз встряхнула его тяжелую руку и скрылась в хате. Донцов минутку постоял, послушал: все было тихо, спокойно, только ветер посвистывал в летней печке — и пошел через огород валкой, медвежьей походкой.

Старуха ожидала девушку, стоя посреди комнаты. На столе теплился жирник — щербатое блюдце с постным маслом, в котором плавал скрученный из тряпицы фитиль.

— Пришла, ясочка, пришла, родимая, — певуче сказала старуха, подходя к девушке, — дай же я тебя обниму.

Они обнялись.

— Как здоровье, бабушка? — спросила девушка, снимая ватник и развязывая полушалок.

— Скриплю потихоньку, что мне делается.

— А дедушка?

— Жалуется все на ревматизм. Спит. Мы ведь тебя третью ночь ожидаем.

Старуха повозилась в печи и поставила на стол миску с картофельной похлебкой и грушаники — лепешки из растертых сухих груш с примесью кукурузной муки.

— Ешь, доченька. Так вот и живем: у кого ничего, а у нас столько же.

Девушка достала из котомки кусок соленого сала, завернутый в чистую тряпочку, мешочек с сахаром.

— Возьмите, бабушка.

Старуха замахала руками.

— Не надо, не надо! Ты молодая, тебе сил много нужно, а нам, старым, и этого хватает.

— Немцы в станице есть? — спросила девушка.

— Нема. Жить — партизанов боятся, а грабить уже нечего. Голой овцы не стригут. А ты здесь побудешь чи в город подашься?

— В город.

Старуха вздохнула и, скрестив руки на тощей груди, пригорюнилась.

— Где мне ложиться, бабушка? — опросила девушка, поев.

— А на печке, — встрепенулась старуха. — Я сейчас деда сгоню на лавку, а мы с тобой на печке ляжем.

— Зачем? Пусть спит!

Но старуха уже будила деда. Он спустил с печи ноги в штопаных шерстяных носках, медленно сполз на пол, близоруко вывернул в сторону девушки темное костлявое лицо, обрамленное сединами.

— Здравствуй, Наталья, — ласково сказал он.

— Здравствуйте, дедушка. Зря вас Андреевна разбудила. Я бы на лавке могла спать.

Старик махнул рукой.

— Не рад больной и золотой кровати. Мне все одно. — Пожевав губами, он задал ей тот же вопрос, что и старуха: — В город собираешься чи у нас поживешь?

— В город.

— Надо пропуск с подписом станичного атамана и с печатью, — озабоченно сказал дед, — иначе не пущают.

— Есть пропуск.

— Атаман-то теперь новый…

— Знаю, дедушка.

— Ну и ладно. Я только к тому, чтобы промашки не вышло.

Девушка сидела, подперев кулачком голову, сонно глядя на жирник сузившимися глазами.

— Мать, а мать, ты чего копаешься? — сказал дед старухе, которая стелила ему на лавке какое-то тряпье. — Дивчина приморилась, совсем засыпает.

Старуха засуетилась.

— Лезь, доченька, на печку, лезь. Давай я тебя разую.

— Да что вы, бабуся! — смутилась девушка.

Она быстро сбросила сапоги и полезла на теплую печку. Через минуту девушка уже спала, положив под щеку ладонь. Скоро заснула рядом с ней и старуха. А дед долго ворочался на лавке, растирая ноющие колени. Ревматизм разыгрался не на шутку, должно быть к дождю.

На судьбу Наташи (так называли ее товарищи и так значилось в паспорте и пропуске, подписанном станичным атаманом, хотя при рождении ей дали другое имя) оказало влияние одно случайное обстоятельство. Когда ей было девять лет, у ее родителей поселилась квартирантка — приехавшая в станицу учительница немецкого языка, чистенькая, сухонькая старушка в старомодном пенсне. Она-то и выучила девочку немецкому языку.

Хотя ученье в школе давалось Наташе легко, особого интереса к наукам она не выказывала. Характер у нее был мальчишеский. Ее больше привлекало все, что требовало движения, ловкости, физической силы. Скатиться с яра так, чтоб санки, вздымая снежную пыль, домчались до середины Дона; метким ударом снежка расквасить нос вредному пацану с другого края станицы; доплыть до острова, где в тальнике жили сказочных размеров гадюки, никогда, впрочем, никем не виданные; промчаться на бешеном дончаке, уцепившись за гриву и сжимая его бока голенастыми исцарапанными ногами, — вот что нравилось Наташе, в тринадцать лет уже прозванной станичными мальчишками «атаманом».

Остепенилась она к пятнадцати годам. В эту пору случилось несчастье: погиб ее отец — веселый, шумный человек, уважаемый всей станицей, один из организаторов колхоза. Он был ветеринарным фельдшером, и во время служебной поездки в грозовую ночь его затоптал испуганный табун. С отцом у Наташи была тесная дружба. Она рассказывала ему обо всех своих проказах и находила сочувствие и поддержку. Смутно представляя, каким должно быть правильное воспитание, отец считал, что ребенок должен развиваться свободно, и радовался, что у него такая боевая дочка.