Но вот в солнечную тишину вплелся воющий, заунывный звук. Постепенно он становился все явственней и гуще, и вскоре показалось раздвоенное туловище и желтые крылья немецкого разведчика, шныряющего между облаками. Мотор гудел нервно и зло, разведчик метался из стороны в сторону, как хищник, встревоженный присутствием охотника.

Штаб дивизии поместился в домике лесного хозяйства, в маленькой лощине, огражденной со всех сторон горами. Видно, раньше в домике уже базировалась какая-то часть, потому что в большой комнате были сооружены нары в два яруса. На верхних, лежа, работали офицеры штаба, внизу была толчея: дверь поминутно открывалась и закрывалась, впуская и выпуская связных и офицеров.

Серегин разыскал заместителя командира дивизии по политчасти подполковника Березкина — рослого румяного мужчину с пшеничными усами, — представился ему и спросил, что известно о сроках наступления. Подполковник пожал плечами, сказал, что приказа ждут с минуты на минуту, и посоветовал вооружиться терпением.

К вечеру подошло еще несколько офицеров, представителей от группы, от штаба армии, от политотдела. В комнате стало тесно. Коптилки, при свете которых работали штабисты, от недостатка кислорода горели синеватым чахоточным огоньком. Кто-то предложил итти в полки, и все согласились, что лучше ожидать приказа там, поближе к событиям.

Лунный свет процеживался сквозь легкие облака и морозный туман. В этом неверном освещении мохнатые горы, обступившие лощину, и цепенеющие в ночной тиши деревья казались призрачными. Представители шли гуськом вслед за связным. Шли в молчании, только подошвы сапог стучали по обледенелой дороге да изредка кто-нибудь спотыкался о мерзлую кочку. Раза три пришлось переходить по скользким жердочкам через ручей, вдоль которого уже наросли хрустящие звонкие закраины. Миновав широкую, изрытую воронками поляну и войдя в густой лес, офицеры увидели впереди огни костров. Это и был гвардейский полк, отдыхавший перед маршем на исходный рубеж.

У поворота в глубокое тесное ущелье стоял на пригорке рубленый домик, в котором находился штаб. Командир полка подполковник Шубников сидел у железной печурки и сушил портянки. У него был терпеливый вид кузнеца, ожидающего, когда нагреется поковка. Вероятно, он отдал уже все необходимые — приказы и доверял своему штабу и командирам батальонов, потому что был совершенно спокоен, свободен и охотно рассказал Серегину о боевых задачах полка: предстояло прорвать оборону противника в горах и овладеть населенным пунктом. Полк должен был развивать наступление, не тратя времени на окончательное подавление узлов сопротивления. Достаточно было их блокировать. Выйти на исходный рубеж приказано в ноль тридцать.

Сообщив все это корреспонденту, Шубников пощупал портянки, висевшие на дверце короба, нашел их достаточно сухими и стал обуваться неторопливо, но сноровисто. Розовый отсвет от печки ложился мягкими бликами на коротко стриженные седеющие волосы подполковника, на его прямой нос и крутой подбородок с ямочкой.

Батальоны длинной колонной потянулись мимо потухающих костров на крутую горную тропу. Снежок на этом южном скате днем, под лучами солнца, таял, к ночи тропа обледенела, поэтому итти было очень скользко. Недалеко от Серегина упал боец, несший — минометную плиту. Плита зазвенела, боец шопотом облегчил свою душу. Ему, так же шопотом, откликнулся другой боец, задетый, вероятно, плитой при падении. Потом Серегин сам упал и некоторое время карабкался на четвереньках, не находя опоры для ног. Вокруг слышалось тяжелое, натруженное дыхание десятков людей, топот ног, глухое побрякивание снаряжения и оружия.

К счастью, подъем скоро закончился. По гребню горы итти было легко. Снежок поскрипывал под ногами так звонко, будто здесь двигалась не пешая колонна, а ехал длинный обоз с немазаными колесами. Серегин давно потерял из виду подполковника и шел где-то у середины колонны.

Но вот колонна остановилась. Командиры стали разводить батальоны. Луна уже давно зашла, впереди во мгле смутно угадывалась гора. Серегину казалось, что на этой горе немцы и что они сейчас пристально всматриваются в темноту. Вдруг там что-то вспыхнуло, туманное небо озарилось мертвенным лунно-желтым светом. На его фоне отчетливо, будто нарисованные тушью, выделились каждое дерево на торе, каждая веточка на дереве.

Через несколько секунд свет погас. Тишину прошила длинная строчка пулеметной очереди.

— Беспокоится немец, — заметил простуженный бас рядом с Серегиным.

— А что, думаете, догадывается? — спросил корреспондент.

— Нет, зачем же. Это у него вообще привычка такая: ночью он обязательно ракеты пускает и наугад постреливает. Боится, чтобы его врасплох не застали, — рассудительно пояснил боец и после минутной паузы добавил: — А впрочем, может, и догадывается.

Кое-где зажглись под деревьями костры. Серегин подошел к ближайшему, поздоровался с сидевшими вокруг него бойцами. Ему ответили дружелюбным хором и потеснились, давая место. Он протянул озябшие ноги к огню.

— Вы не из штаба армии, товарищ старший лейтенант? — спросил Серегина сосед, помешивая веточкой угли в костре.

— Нет, я из редакции, — ответил Серегин. Взглянув на соседа, он увидел петлицы лейтенанта. — А вы кто?

— Я командир седьмой роты, гвардии лейтенант Зарубин, — сообщил сосед. — Значит, с нами наступать будете?

— Да, конечно, — торопливо ответил Серегин. Он решил, что надо поговорить о предстоящем бое, узнать настроение Зарубина и его бойцов. — Вот дождались, наконец, наступления.

Но Зарубин не склонен был развивать эту тему.

— Вы в Баку до войны не бывали? — спросил он Серегина. — Что-то мне кажется, будто я вас встречал.

— Не бывал, А вы из Баку?.

— А как же! — ответил гвардии лейтенант таким тоном, будто для него было бы чрезвычайно странным предположение, что он не из Баку, а из другого города. — Родился, правда, в Воронежской губернии, а вырос и учился в Баку. Оттуда и в армию пошел…

Он опять стал размешивать веточкой костер, глядя, как хворост из черного становится светло-красным, будто откованным из раскаленного железа, потом рассыпается легким беловатым пеплом. Лицо у гвардии лейтенанта было цыгановатое: нос с горбинкой, не то карие, не то черные живые глаза, туго натянутая на скулах смуглая кожа.

— Ну вот, — сказал лейтенант, дружелюбно посматривая на Серегина, — теперь, кажется, начнется… Покинем мы свои насиженные места в горах и пойдем вперед. Хватит!

— Да, да, — задумчиво протянул Серегин, — давно пора!

Кто-то из лежавших неподалеку бойцов негромко рассказывал о кубанских плавнях, а у соседнего костра два голоса тянули песню о кочегаре.

Серегин вспомнил глухое, удаленное от переднего края селение Н., в котором располагалась редакция, вспомнил товарищей, Галину, все, что в этом лесном уголке уже стало привычным, и настороженно-тревожное чувство охватило его. «Где мы все будем завтра? — подумал он, наблюдая за костром. — Где окажется редакция? Где будет Галина?» Вместе с тем Серегин ощутил глубокую, волнующую радость близкого наступления, и эта радость вдруг захлестнула его теплой волной, сразу отодвинула воспоминание о Галине, наполнила сердце новым ощущением светлого счастья.

— О чем задумались, товарищ корреспондент? — перебил его мысли лейтенант Зарубин.

— Так, о разном, — ответил Серегин.

— Перед боем мы все думаем о разных делах, — философически заключил лейтенант.

— Командира роты к комбату! — прокричал, вынырнув из-за куста, связной.

Гвардии лейтенант вскочил и исчез в темноте. «Скоро начнется», — подумал Серегин, и ему показалось удивительным, что бойцы могут слушать смешные истории, беззаботно смеяться перед боем, который многим из них будет стоить жизни. Он считал, что все должны быть настроены более торжественно и серьезно. Ведь человеку о многом следует подумать в такие минуты. Но потом, прислушиваясь к голосам бойцов, продолжавших неторопливый рассказ, вглядываясь в их оживленные лица, озаренные красноватым пламенем костра, Серегин скорее сердцем, чем рассудком, понял, что все связанное с предстоящим боем ими передумано и скрыто в сокровенные глубины души и что встречают они бой, как и полагается русским солдатам: без страха, мужественно и спокойно.