Джек слушал ее и страшился ее слов. Он слышал эти слова или похожие уже много лет, он сам их произносил — конечно же, он хочет переделать мир! — но до этой минуты никогда не осознавал их значения, не осознавал их по-настоящему. Его жена говорила быстро, настойчиво, лицо ее побледнело от страсти, словно она признавалась в какой-то удивительной любви, но это была любовь странная, не имевшая к нему отношения, любовь, которой он не понимал.

— Эта жажда не отпускает меня. Я чувствую ее… чувствую постоянно, — сказала она.

Он смотрел на нее, озадаченный. Казалось, ему уже не вернуть их беседу на землю — назад, к завтрашнему дню и совету присяжных. Какой-то частью сознания он уважал ее, даже немного боялся, а другой частью, составлявшей его обычное «я», — противился, и ярость гигантской волною поднималась в нем при виде ее сосредоточенного, бледного, отрешенного лица. Она не послушается его, не послушается. Он привык иметь дело с клиентами, которые лгали — иной раз неловко, а иной раз очень лихо, — и он привык загонять их в угол, часами без устали ведя сквозь лабиринт вопросов, выискивая правду, которая, он знал, существует, — иной раз он знал эту правду еще прежде, чем клиент выкладывал ее, — но он не привык к такому упорному нежеланию понять простое дело, к неоправданному стремлению все усложнить. Своим завравшимся клиентам он терпеливо твердил: «Я не сумею вам помочь, если вы будете мне врать», — он повторял это вновь и вновь, пока они запинались и мялись, словно целые куски жизни улетучились у них из памяти. Зато потом, когда ему выкладывали истину, он мог протянуть руку, взять ее и рассмотреть, чтобы понять, какое из нее можно сделать оружие и сработает оно или нет. А Рэйчел ускользала от него, казалось, бессознательно бросая ему вызов. Они уже давно — наверное, годы — не разговаривали так, наедине друг с другом, и Джек пришел в смятение, словно пытался заговорить на почти забытом языке.

— Если бы я не считала, что у нас есть шанс… изменить страну… сделать что-то хорошее, по-настоящему хорошее, — с мукой сказала Рэйчел, — я бы… я бы пошла ко дну, просто погибла бы, перестала существовать… Но я знаю, что победа будет за нами.

— Победа над чем? — с улыбкой спросил Джек. Он взял ее руки и стал их гладить — руки у нее были тонкие, с голубыми венами, ногти коротко и аккуратно подстрижены. Вместо обручального кольца Рэйчел носила широкое серебряное мексиканское кольцо, еще более подчеркивавшее тонкость руки. Оно закрывало всю фалангу, и Джек вдруг обнаружил, что водит по нему пальцем, словно этот твердый, неуступчивый, холодный металл олицетворяет собою душу его жены.

— Над страной, — медленно произнесла она. — Над Соединенными Штатами.

Джек кивнул, показывая, что согласен с ней, что не осуждает ее, что ее слова его не смущают. Но она, видимо, почувствовала его смятение. Она застенчиво отняла у него руки и посмотрела вокруг, точно забыла, где они находятся. Почти все столики были теперь уже заняты. Даже за их столиком, на уголке, сидел красивый смуглый мужчина и потягивал вино из бокала, делая вид, что не слушает их разговора. Рэйчел в упор посмотрела на него со странной натянутой улыбкой. Тут мужчины, сидевшие за длинным столом, расхохотались, и она чуть ли не с завистью посмотрела в их сторону. Все они были греки — смуглые, стройные, в белых рубашках, смотри не смотри, трудно сказать, сколько им лет, разве что, не без внутренней горькой усмешки подумал Джек, они моложе его и его жены.

Рэйчел снова повернулась к Джеку и проговорила, понизив голос:

— Я имею в виду всю страну, народ. А это не Вашингтон и не правительство, какое бы оно ни было, и не та или иная группа. Не что-то искусственно созданное. Это вся ширь нашей земли… а она у нас такая прекрасная, такая привольная… Это наша страна, и мы должны повернуть ее на сто восемьдесят градусов, заставить идти в другом направлении, пока не поздно. Судя по всему, никому до этого нет дела, кроме нас. Или, может быть, люди не видят, что происходит… Люди вроде тех, что заседают в этом совете присяжных, — они же бессознательные убийцы, я хочу сказать — они просто не понимают, они считают таких, как мы, врагами, но я хочу им объяснить… прежде всего… что надо перестать убивать друг друга…

— Тебе не разрешат об этом говорить, — сказал Джек.

— Я что же, должна буду только отвечать на их вопросы? Я должна буду сидеть там, я, взрослый человек, и только отвечать на вопросы, которые они мне зададут?

— Рэйчел, ты слишком серьезно к этому относишься. Ведь это всего лишь совет присяжных округа и…

— Это важно, это очень важно, — возразила Рэйчел, подчеркивая каждое слово. — Вспомни клиента, которого должен защищать Ларри, этого мальчишку: он может получить пятнадцать лет, Джек, за какую-то ерунду, связанную с наркотиками. Ты же знаешь. Но на самом-то деле это все из-за его отношения к войне, верно? Ты же знаешь, что это так! Или взять другой случай — Доу, с которым мы познакомились на каком-то вечере, к нему все время цепляется полиция, — что с ним будет? На самом-то деле он отличный человечек, почти святой, а его травят, и никому до этого дела нет…

— Кто такой Доу? Не помню никакого Доу, — сказал Джек.

— Неважно, не в этом суть, — сказала Рэйчел. — Ты изложил всю суть в своем письме в газету — ты ведь все там сказал, и сказал очень хорошо, что они просто используют угрозу ареста за распространение наркотиков и приговора на большой срок, чтобы всем нам заткнуть рот, чтобы мы молчали и по поводу войны, и по поводу всего прочего… Но в таком случае мы не должны помогать им, это аморально, чтобы я, например, смирилась…

— Не употребляй этого слова — «смирилась», — сказал Джек с раздраженным смешком, — и тогда, быть может, тебе станет легче жить. Тебя губит твой словарь.

Рэйчел тоже рассмеялась.

— Бедный мой, славный муженек… Да ты куда больше напуган этой историей, чем я, верно? Ты же прежде всего юрист, законник, судейский чиновник. Твой первейший долг служить закону.

— Ни черта подобного, — сказал Джек.

— Да.

— Мой первейший долг быть верным тебе и себе самому, — сказал Джек.

— Нет, ты веришь в закон. Действительно веришь. Это как на стадионе, где происходят игры — в футбол, в баскетбол, — и пока идет игра, ты веришь всем ее правилам, всем пунктам и подпунктам. Ты никогда не нарушишь правил. А вне стадиона, вне игры тебе на них плевать, верно? В суде, где царит закон, ты веришь в закон. Пятьдесят миллионов страниц, исписанных законами. Миллиард страниц. Гора из этих страниц выросла до самой луны, вся эта нудная тягомотина, английское законодательство, прецеденты, все то, чему, по вашему утверждению, вы поклоняетесь… Поскольку ты веришь только в себя, Джек, потому, думается, ты так и одинок, потому ты и циник.

— Это неправда, — изумленно возразил Джек.

— Несколько лет тому назад это было неправдой, — сказала Рэйчел. Она говорила серьезно, словно выносила ему приговор, вынуждена была это сделать. — Ты не был циником, когда мы встретились. По-моему, ты был таким же энтузиастом, как и я, по-моему, в те дни ты бы меня во всем поддержал…

— Я бы не стал тебя поддерживать, — сказал Джек. — Я никогда не был наивным.

— Я так тобой восхищалась, Джек. И сейчас еще восхищаюсь… Ты по-прежнему делаешь важное дело, доброе дело, я вовсе не хочу сказать, что ты продался. Во всяком случае, не за деньги, но… но… Ты начинаешь приобретать репутацию, и ты мог бы оказывать куда большее влияние, но… Дела, которые ты ведешь, — это всего лишь отдельные случаи, а твои победы… У меня такое впечатление, что ты любишь драться, но только за себя.

— Послушай, Рэйчел…

— Не прерывай меня, пожалуйста. Вечно ты меня прерываешь. (

— Вот как? — взорвался Джек. — В самом деле? Ве‹шо тебя прерываю?

— Ты всех вечно прерываешь, — сказала Рэйчел.

Джек нетерпеливо передернул плечами. Он закурил новую сигарету, а она продолжала — медленно, задумчиво, как бы нехотя, точно из нее вытягивали эти признания: