Он торжественно положил свою руку рядом с ее ручкой и указательным пальцем провел по вздувшимся голубым жилам, а потом по крошечным, еле заметным жилкам на ее руке. Такая маленькая, такая хрупкая! Он схватил ее ручку и поцеловал.

— Вот она удивится, если увидит нас! — ликующе воскликнул он. — Это после всех-то ее ухищрений…

Элина медленно высвободила руку.

— Мы едем домой? — спросила она.

— Домой — да. Да. Я рад, что ты меня об этом спросила, потому что нам пора в путь, — сказал он, приходя в себя. — Пора нам с тобой двигаться, ведь впереди у нас большое путешествие — тысячи миль…

— А мама знает, что я еду домой? Из школы?.. Так рано еду домой?

— Твоя мама умерла. И ни черта она не знает.

Увидев растерянность на ее личике, он нагнулся и поцеловал девочку. Нежно-нежно. Не надо ее пугать. Но она почему-то отстранилась от него. Отстранилась очень мягко, однако это обозлило его — то, что она так старательно избегает его объятий… раньше она никогда этого не делала, никогда. Она была любящей, послушной доченькой; она очень любила его. Это от матери она отстранялась, пугаясь пронзительного голоса Ардис и ее пылких объятий. Тогда он крепче обнял свою дочурку, прижался подбородком к ее головке. С удивлением и любовью он почувствовал под своим подбородком ее череп, ее хрупкий детский череп. Вспомнил, какая у нее была мягкая головка, когда она была совсем крошкой…

Она судорожно вздохнула, словно собираясь заплакать.

— Нет, не плачь — это единственное папино требование, — сказал он.

Она перестала вырываться. До чего же она маленькая — плечики такие хрупкие, грудка такая узенькая. Он просто представить себе не мог, что из этой девочки со временем вырастет женщина, взрослая женщина — такая, как ее мать… Он чуть ли не содрогнулся при этой мысли — до того она была страшная, отвратительная. Действительно отвратительная мысль. Пульсация в центре его лба усилилась.

Он отодвинулся от девочки и сказал другим, более легким тоном: — Так вот, я пропустил твой день рождения, верно? Бедный твой папочка! Но смотри, лапуля, вот они, твои подарки — вот — я купил их шестнадцатого января и все это время держал для тебя наготове. Ты ведь знаешь, твоя мать уговорила их запретить мне навещать тебя — она грозила мне арестом, — а в день твоего рождения я находился за сотни миль от тебя, болел, лежал с гриппом, но я поднялся и отправился в красивый магазин игрушек — иначе я бы с ума сошел — и купил тебе все это, Элина, а продавщице наболтал, будто дома меня действительно ждет дочка, которая развернет эти подарки… и мне стало лучше, лапочка, я думаю, меня это спасло. Вот. Смотри. — Он достал из бумажного пакета коробку, а в коробке была еще одна коробка, завернутая в специальную бумагу, ярко-желтую бумагу, по которой бежали буквы: «Счастливого дня рождения». Элина, казалось, не знала, что с этим делать, тогда он сам развязал бантик и развернул пакет. — Видишь? Видишь? Тебе нравится, любовь моя? — взволнованно спрашивал он. Он достал резиновую куклу телесного цвета в широкой юбочке, с пылающими щеками и вытаращенными от волнения и радости глазами. — Твоя куколка не плачет, верно? Она радуется. Хорошие девочки не плачут, когда они с папой, верно? В день своего рождения? И ты не должна плакать, миленькая, — мягко сказал он.

Дочь взяла из его рук куклу и уставилась на нее. Он вынул из кармана чистый белый платок и вытер ей нос и рот — она не противилась, но, казалось, даже и не заметила.

— У меня есть для тебя и другие подарки — только веди себя хорошо. Мама таких подарков для тебя уж наверняка бы не придумала. Ну, что твоя мама знает насчет маленьких девочек? Она ведь ребенком никогда не была, эта женщина, — никогда!

Элина посмотрела на него. И осторожно спросила: — А мама дома?

— Дома ли мама! — Он рассмеялся. — Да разве я не объяснил тебе, что произошло? Мамы больше нет! Можешь вычеркнуть это слово из употребления. А мы с тобой отправляемся в далекое путешествие, в Калифорнию, в другой дом. Ты ведь слышала про Калифорнию?

— Но мама…

— Нет никакой мамы. Нет. Ушла. Исчезла, — сказал он с терпеливой улыбкой. — Я не хочу больше слышать этого слова, Элина. Хватит. И, пожалуйста, никаких слез. Ты же не хочешь привлечь к нам внимание.

Она каким-то деревянным жестом протянула ему куклу. Вид у нее был растерянный. Когда она становилась такой вот странной, отсутствующей — это как раз и бесило Ардис, но он не станет трясти Элину, как трясла жена. Он никогда не причинял боли своей доченьке — даже чтобы заставить ее слушаться. А это как раз и вызывало ярость у его жены. И он мягко сказал: — Ты не должна возвращать ее мне, миленькая, это же подарок. Так вести себя невежливо!. Что надо сказать, когда тебе дают подарок, Элина?

Она вытерла нос тыльной стороной ладони.

— Спасибо, — сказала она.

— Спасибо, папочка.

— Спасибо, папочка.

— Правильно. Ну, скажи еще раз… не заставляй меня злиться…

— Спасибо, папочка.

— Так, хорошо. А куда мы с тобой теперь едем, миленькая? Ты и я?

Она смотрела вниз, на куклу. Слезинка упала на симпатичный упругий круглый животик куклы.

— Куда мы едем — ты и твой папочка? Куда, я только что сказал, мы едем?

— Домой…

— Домой — куда?

— В Калифорнию, — тупо произнесла она.

— Так, а ты знаешь, где это?

— В Калифорнии… — Она повторила, воспроизведя слово по звучанию. Вполне возможно, что она запомнила лишь, как оно звучит.

— А ты знаешь, где Тихий океан?

Она медленно покачала головкой.

— Посмотри на меня, Элина. Почему ты боишься? Ты же знаешь своего родного папочку, верно?

Она посмотрела вверх на него, сощурившись. И его снова поразило, какое у нее тонкое, идеально овальное личико, — неужели это его ребенок, его собственный ребенок? В девочке же ничего нет от него, — право, ничего. В ней течет его кровь, он дал ей жизнь, но сказать, что это его дочь, — да кто ему поверит? Вот на мать она еще слегка похожа — глазами, короткой капризной верхней губой, и волосы у нее такого же цвета, как у Ардис…

— Ты же знаешь своего родного папочку, верно? — не отступался он. Он взял ее головку в обе руки и большими пальцами натянул кожу на щеках, словно желая заставить ее шире открыть глаза, смотреть на него. Она перепугалась и стала отбиваться. — Не противься мне! Не зли меня!

Она дышала испуганно, прерывисто. Он чувствовал, как в маленьком тельце бьется сердце. А может, это билось его собственное сердце, кровь запульсировала в больших пальцах? Мозг его словно заволокло туманом. Он так любил ее, так безнадежно любил.

— Твой папа кажется таким худым и слабым, потому что он болел, да и вообще всю жизнь он был тощий и выглядел слабеньким, — быстро произнес он, — но твой папа очень сильный, Элина, мужчины вообще очень сильные, гораздо сильнее женщин, и твой папа будет защищать тебя. Твоя мать все тебе, миленькая, про меня наврала, собственно, даже в суде, под присягой, она врала — она, и ее лживые подставные свидетели, и этот мерзавец юрист, да и мой юрист, как выяснилось, мой собственный юрист был на ее стороне и придумывал вместе с ее юристом, как бы лишить меня дочери. До меня это дошло, только когда было уже слишком поздно. Со временем ты поймешь, Элина, что я вовсе не умирал, и не уезжал, и не бросал тебя, а твоя мать все тебе врала, чтоб ты меня не любила, — не плачь, лапочка, — но теперь у нас впереди целая жизнь, и я постараюсь все исправить. Твоя мать умерла, все. А твой папа здесь, с тобой. И ты знаешь, что должна вести себя очень хорошо, очень тихо, верно? Чтобы никто нас не заметил? Ты же понимаешь, почему мы должны быть осторожны, да?

Она немного поутихла. На радостях он поцеловал ее. Ах, как же он ее любил! Она снова была с ним, его родная Элина, куколка.

Направляясь к шоссе, проложенному севернее города, он старался соблюдать все знаки и следить за светофором. Он делал это машинально: он всегда был осторожен на дороге. Но он немного нервничал, и его раздражало то, что Элина смотрит в окно, отвернувшись от него.