41. Враги же Цезаря, заподозрив, что происходивший наедине разговор Фурния с Цезарем был направлен против них, самого Фурния, по его возвращении, поносили и просили Луция или вновь просить мира на равных для всех условиях, или сражаться до последней капли крови, ибо война является не каким-то частным делом, но делом общим, предпринятым ради родины. Одобряя это, Луций жалел этих сенаторов и обещал отправить новое посольство. Указав, что он не имеет никого, кто подходил бы для этого дела больше, чем он сам, он отправился тотчас же без глашатая; впереди него быстро шли вестники, которые должны были известить Цезаря о приходе Луция. Тот тотчас же вышел навстречу. Цезарь и Луций встретились, явившись оба с друзьями, но выделяясь среди них по инсигниям и одежде императоров.[489] Приказав отойти своим друзьям, Луций шел всего только с двумя ликторами,[490] видом своим обнаруживая и свои намерения. Цезарь, поняв его, последовал его примеру, показывая этим знак своего благоволения, которое будет проявлено по отношению к Луцию. Когда он увидел, что Луций спешит войти внутрь ограды лагеря Цезаря, показывая таким образом, что предоставляет себя в его распоряжение, Цезарь, предупредив его, вышел за пределы ограды, чтобы Луций мог свободно принять решение, какое ему было по душе. Приближаясь таким образом друг к другу, они заранее обнаружили свои намерения и одеждой и всем своим внешним видом.

42. Когда они оба подошли ко рву, они приветствовали друг друга, и Луций сказал: "Если бы я сражался как чужеземец, Цезарь, я считал бы позорным понесенное поражение и еще более позорной — сдачу; и я мог бы легко освободить себя от этого позора, освободившись от себя самого. Но так как я сражался с согражданами, равными мне по положению, сражался за родину, я не считаю ввиду этого позорным быть побежденным таким врагом. И говорю я все это не с просьбой избавить меня от того, что ты пожелал бы сделать со мной, — ведь ради того, чтобы ты это сделал, я и явился в твой лагерь, не заключив перемирия, но явился лишь для того, чтобы хлопотать для других о прощении справедливом и полезном для тебя. Мне, заявляющему это, следует отделить речь о других от речи о себе, чтобы ты, зная, что я один виновен в происшедшем, весь гнев свой обратил на меня. Не считай, впрочем, что я хочу все это сделать, руководясь своим прямодушием, — это было бы не к месту, я делаю это лишь ради истины, без которой мне невозможно говорить.

43. Я повел против тебя войну не для того, чтобы, свергнув тебя, принять на себя власть, а чтобы восстановить родине господство знати, прекратившееся с утверждением триумвирата, что и ты сам не станешь отрицать. Когда вы учреждали эту власть, вы, признавая, что она противозаконна, установили ее как неизбежную и временную; она была вызвана тем, что вы не могли договориться с Брутом и Кассием, тогда еще бывшими в живых. Но затем, когда они, возглавлявшие смуту, умерли, а оставшиеся, если они и были из их партии, боролись не за форму правления, а лишь из страха перед вами, когда к тому же истекло и пятилетие власти триумвиров, тогда я считал нужным, чтобы были восстановлены учрежденные нашими отцами магистратуры; я не ставил даже интересы своего брата выше интересов родины, я надеялся убедить его, по его возвращении, добровольно согласиться на отмену власти триумвиров; вместе с тем я спешил провести эту меру, пока нахожусь у власти. И если бы это начал ты, одному тебе принадлежала бы и вся слава за это. Но так как я не убедил тебя, то считал, что смогу, придя в Рим, принудить тебя к этому как гражданин, знатный человек и консул. Это единственные причины, побудившие меня вести войну, а не мой брат, не Маний, не Фульвия, не колонии победивших при Филиппах, не жалость к землевладельцам, лишаемым их владений; ведь и я дал легионерам моего брата устроителей колоний, которые, отобрав у землевладельцев их владения, распределили их между воинами. Но ты выдвинул перед солдатами против меня именно этот вымысел, перенеся причину войны с себя самого на колонии. И преимущественно этим ты завладел их расположением и победил меня: они поверили тому, что война ведется мною против них и что им надлежит защищаться против меня, их обижающего. В войне тебе необходимо было хитрить; а когда ты победил, вышло так, что как ты — враг родины, так и я, желавший принести ей пользу, но не имевший возможности сделать это из-за царящего голода.

44. С этими словами я предаю себя в твои руки, чтобы ты, как я это уже указывал, поступил со мною, как хочешь, и вместе с тем объясняю тебе, что я о тебе думал и раньше и теперь думаю, когда я явился к тебе один. Но достаточно о себе. Что касается моих друзей и всего войска — если только ты не отнесешься к моим словам с подозрением, — я советую тебе то, что для тебя будет наиболее полезным: не причиняй им никакого зла из-за наших с тобой раздоров. Так как ведь и ты человек, судьба которого зависит от случая, а не от чего-то прочного, не отстраняй тех, кто впоследствии, может быть, пожелает при тех или иных обстоятельствах, при той или иной надобности подвергнуться опасности ради тебя. Пойми на этом твоем примере, что нет надежды на спасение никому, кто не одержит победы. Даже если всякий совет врага внушает подозрение, а не доверие, все же я не побоюсь воззвать к тебе с просьбой не наказывать моих друзей за мой проступок или мою судьбу, но все кары сосредоточить на мне, виновнике всего. По этой причине я и оставил всех друзей позади, чтобы не казалось, что, говоря тебе все это при них, я веду хитрую игру ради своих личных интересов".

45. Окончив речь, Луций замолчал, Цезарь же сказал следующее: "Видя, что ты, Луций, идешь ко мне без заключения перемирия, я поспешил тебе навстречу, пока ты находился еще вне моего лагеря, чтобы ты решал, говорил и действовал так, как находишь нужным, являясь еще сам себе господином. Теперь, когда ты предоставил себя в мое распоряжение, как поступают сознающие свою вину, мне незачем изобличать ложь всего того, что ты с таким искусством мне говорил. Решив с самого начала вредить мне, ты и вредил до самого последнего времени. Если бы ты вступил со мной в переговоры о мире, ты почувствовал бы и то, что я тобой обижен, и то, что я — победитель. Но раз ты без переговоров о мире передаешь в мое распоряжение и себя самого, и друзей, и войско, ты тем самым обессиливаешь мой гнев и те полномочия, которые ты дал бы мне, по необходимости, при заключении договора. То, что вы заслужили за свои действия, переплетается с тем моральным долгом, выполнение которого я считаю справедливым. Я предпочту второе ради богов, ради себя самого и ради тебя, Луций: я не обману со своей стороны тех твоих надежд, с которыми ты явился ко мне".

Вот что они сказали друг другу, поскольку то, что сохранилось в мемуарах,[491] можно было перевести на греческий язык, руководствуясь смыслом сказанного. Затем они разошлись, причем Цезарь отнесся с одобрением к Луцию и удивлялся, что он не сказал ничего малодушного или неразумного, как это свойственно людям в тяжелом положении; Луций же удивлялся Цезарю, его характеру и сжатости его речи. Все остальные догадывались о том, что было сказано, по виду обоих собеседников.

46. Затем Луций послал трибунов[492] получить от Цезаря пароль для войска. Трибуны, со своей стороны, отнесли Цезарю списки войска, как это делается и теперь; трибун, просящий пароль, передает царю журнал со списками воинов, имеющихся налицо на данный день. Получив пароль, трибуны пока еще продолжали оставлять стражу у себя: по приказанию Цезаря в эту ночь каждое войско само должно было заботиться о своей охране. С наступлением дня Цезарь совершил жертвоприношение, а Луций послал к нему свое войско в полном вооружении, но готовое выступить в путь. Приветствуя издали Цезаря как императора,[493] солдаты по отдельным легионам становились там, где приказывал им Цезарь, новобранцы отдельно от ветеранов и колонистов. По окончании священнодействия Цезарь, увенчанный лаврами, символом победы, председательствовал, сидя в кресле; приказав всем сложить оружие там, где они стоят, он затем велел колонистам подойти ближе. По-видимому, он собирался упрекнуть их в неблагодарности и хотел припугнуть их. Но войско Цезаря, понявшее заранее его намерения, или по заранее сделанному уговору часто в таких случаях сговариваются, — или под влиянием чувства к своим соплеменникам нарушило строй и окружило подошедших солдат Луция. Встретив их приветствиями и плачем, как прежних соратников, они просили за них Цезаря и не переставали кричать и приветствовать их. Участвовали при этом и солдаты нового набора, которые не отличались от основной армии, да это было бы и невозможным.