Оперативник то зловеще помалкивал, то взирал на собеседника обмершими белками втянутых в подвечья глаз, то вибрировал ноздрями и верхнею губою, как если б этот белокурый ротатый мужичонка и вправду заслуживал из ряда вон выходящего презрения.

Нога оперативника упиралась всею стопою в боковую царгу стула, на котором помещался задержанный, но при этом, после прогона каждой очередной пары «вопрос-ответ», Пилихарч понемногу смещался, меняючи позицию таким образом, что бульдозериста неотвратимо замыкало в сплошное окружение.

Непосредственное опознание трупа производить не стали: не дожидаясь привоза кугутской морды, следователь Александр Иванович решил услать покойника, вместе с Анною Лазаревною и Борею, в город; труп нуждался в низкой температуре, предъявить его задержанному – если таковой возникнет – можно будет и поутру, а приглашать с собою на ужин ни малознакомого Склярова, ни чересчур знакомую Мирельзониху Титаренко твердо не пожелал.

Откочевав на своем стуле за спину бульдозериста, Толя Пилихарч предложил ему вторично назваться по фамилии, имени и отчеству, указать год, число и место рождения.

Искомые данные были воспроизведены без каких-либо значимых отклонений против предыдущего.

– Видишь, Колодяжный, главное ты не забываешь, только малосущественное придется нам тебе освежить, – со змеиною сокрушенностью подсуммировал Пилихарч. – А по специальности ты кто?

Задержанный ответил с подробностями.

– Шофэр…, – призадумался над услышанным Пилихарч. – Шофэр-тракторист и шофэр-бульдозерист. А других специальностей у тебя нет?

– Нет.

– Ништенько, в ближайшее время приобретешь. Сразу две – чифирист и пидараст. В лагере – понял?!! – в лагере приобретешь, Колодяжный. Там на таких, как ты, водителях верхом по зоне катаются, понял?!! А мне только одно от тебя интересно: преднамеренно ты человека убил или по неосторожности. И я тебе крепенько рекомендую: убеди меня, Колодяжный. Убеди, чтоб я не предполагал самое худшее, дай мне возможность тебе поверить – понял?!! возможность!!! – и оперативник толканул ногой стул бульдозериста, который не свалился с него лишь потому, что секундою ранее малость привстал над сиденьем.

Затем, опять страшно онемев, Пилихарч подошел к столу, где устроился Александр Иванович, извлек из раскрытой папки сизый бланк-осьмушку и стал его заполнять, соблюдая долгие сумрачные перерывы по мере начертания каждого из конкретизирующих слов, что вносились в пустые графы документа. Подготовленный бланк двинулся на апробацию к Титаренке, который, зависнув над ним ручкою, перечел немногочисленные строки, сколько-то посомневался, но все же одобрил – и возвратил составленное оперативнику. Тот подманил к столу бледного и прибитого бульдозериста, чтобы вручить ему повестку в прокуратуру на завтра в восемь утра.

Все это время студенты-понятые полагали, будто им дозволят присоединиться к главному – силовой части разговора, и заводились на постепенно нарастающее сердитое нетерпение, выражая его особенным упором ладоней в передние поверхности бедер, словно намеревались не выдержать и рвануться к негодяю. Впрочем, внимание их вскоре было отвлечено необходимостью подписать составленный следователем Александром Ивановичем протокол и помочь оперативнику Пилихарчу вернуть все ранее вынесенное обратно в машину.

6

Подавали всухую изжаренных мелких карасиков, пойманных в протекающей рядом речке Теплянке, тушенную на глубоком противне картошку с луком. В салат, по вкусу А. И. Титаренки, покрошили как свежие, так и соленые огурцы.

Для своих готовили свое, и это не нужно было рассматривать в виде уничижения всех остальных – если бы вдруг они появились – посетителей павильона «Южный», который к тому же работал только до шести.

Пожелавшим мясного понятым заказали бефстроганов: иных порционных жарких в «Южном» не отпускали.

Чем дальше, тем больше следователь Александр Иванович отвращался людей, поскольку все они постоянно базлали, бубнили, без устали несли непутем, придуриваясь, что не понимают, какое они говно, позволяющее себе чирикать, сидя, опять-таки, в говне. Это смешное качество, это нелепое стремление гнать волну – вместо единственно возможной и не вызывающей глумления спокойной молчанки – он никогда и никому не извинял и ничем не оправдывал.

Если б существовала такая возможность, Титаренко совершенно замолк бы сам, а остальных, в меру своей власти, вполголоса попросил бы не трындеть в его присутствии. Подобную стратегию он разработал в возрасте тринадцати лет. Но так как выполнение ее было задачей, превышающей ограниченные человеческие силы, следователь Александр Иванович спасался как получится: если не представлялось простых выходов – вроде телесного отсутствия либо чувственного оцепенения, не говоря уж об отдаче распоряжения заткнуться, – он предпочитал сам нечто предпринять, а то и произнести, но первым, дабы задействовать такой вариант общения, который оказался бы для него наименее вредоносным.

Требовалось лишь призвать к порядку иногда изменяющую Титаренке способность каждодневного поступательного проникновения сквозь тварное бытие. Иначе говоря, усилиться и преуспеть, как, например, сегодня, когда удалось осуществить идеальную отсечку врачихи Анны Лазаревны и Бори Склярова – мастеров по распространению неродного напряга, из-за чего в компании с ними постоянно понуждаешься утомляться сложнейшим перебором собственных слов и гримас, пропуская наружу только пригодное для этих посторонних – не равных участников общей жрачки, а каких-то приглашенных в качестве почетных гостей или даже хозяев; а зачем нам хозяева и без того неловкого нашего положения, на…я попу наган, если поп не хулиган, – самому себе неосмысленно, отстраненно и печально улыбался следователь Александр Иванович.

Спиртное угадало куда надо: после первых же ста пятидесяти граммчиков Титаренке томно застлало зрение и загородило слух. То была не больная отключка на кислый желудок, но чудной ресторанный абсанс; от него отерпли и покраснели подушечки пальцев, и сгибать их стало неохота.

Гостям служила официантка Розка – прежде парикмахерша, сохранившая приятный навык склоняться над сидящим клиентом по касательной, то справа, то слева, так что он невольно оказывался под милым грузом Розкиных сбитно-весомых удлиненных лелек. Несильно пьяный, но звонко обалденелый Толя Пилихарч прихватывал Розку чуть пониже крестца, поводил краем ладони промеж ягодиц, насколько это допускала тугая черная юбка; изо всех сил вжимался в Розкино тело, и она шла навстречу до того скоро, что он, сквозь две ткани, мог ощутить носом и устами сборчатое, глубоко расположенное донышко ее пупка.

Буфетчица Рая Мищенко – угластая сорокалетняя одиночка – разметывала тарелки по цементному с мраморною крупкою прилавку; мокрая посуда с урчанием совершала восьмерчатые крены, балансируя на бордюре поддонца, и, дребезжа, утихомиривалась.

– Ну так что же мы с вами дальше теперь будем делать, товарищи подавальщицы?! – время от времени вскрикивал Пилихарч, откидываясь передохнуть от Розкиной плоти.

– Прошу не обзывать! – подначивала его истошным уркаганным голосом Рая Мищенко. – Мы не в-по-давальщицы, а честные женщины.

– Ой, Райка, дура, ну чего ты такая, – обворожительно фарисейничала Розка. – Заставляешь гостей себя скованно чувствовать.

– Не возбуждает, – скорбно отрицался Толя Пилихарч. – Нас возбуждает только одна нежность… Только чтоб все было нежно! – молил он и грозился дерзкой похабнице. – Немного нежности! – и он вновь подтягивал Розку за бока, вминаясь растроганным лицом уже в самую ее ижицу.

– Будем что-то дополнительно кушать-пить?

Как всегда в подобных случаях, следователь Александр Иванович был одержим горькою ревностью – ревностью к неприхотливой чужой вольнице, даже глотка от которой ему никогда не удавалось заполучить, с какого боку не пристраивайся.

– Вина можете взять по бокалу, – отозвалась буфетчица. – Есть тут такой знаменитый сорт, все дамы его сильно любят. Только унюхают, так сразу всей кучей налетают. Что-то я подзабыла, как он называется…