— Почему?

— Она создает «проблемы в семье».

Хихикая, мы вышли из дома и пошли в парк. За неделю до того я подарила Джонзу на день рождения набор инструментов для резьбы по дереву. Небольших. Таких, которые удобно лежат в ладони. А в парке было дерево, на котором все вырезали свои инициалы, или старые рок-н-ролльные символы, или лаконичные высказывания по поводу родословной мэра. Это вошло в обычай, и, даже если бы вас поймал за этим занятием полицейский, все равно никаких неприятностей из-за порчи общественной собственности у вас бы не было.

Когда мы подошли к дереву, я повисла на одной из нижних веток и стала болтать в воздухе босыми загорелыми ногами. Джонз закрыл глаза и не открывал их, пока я не спрыгнула вниз.

— Да тут высоты-то всего несколько футов, — сказала я.

Он подошел к карусели, стоявшей неподалеку, и крутанул ее.

— Она вращается всего лишь со скоростью двадцать два оборота в минуту, — крикнул он мне.

Я скорчила гримасу.

— Прости.

Он кинул мне апельсин.

— Давай-ка лучше натяни Кэро нос, и я прощу тебе твою непоследовательность.

Я бросила в него кожурой от апельсина.

Проблемы в семье.

Что-то ударяется об оконное стекло моего кабинета, и я вздрагиваю и возвращаюсь к действительности. Нажав на глаза основаниями ладоней, чтобы не впустить в них чудище своей вины, я заснула, и из-за долгого давления на глаза зрение у меня сейчас затуманено.

Окно.

Поднявшись, я смотрю в окно. На карнизе лежит на боку скворец, клюв у него открыт, а глаза закрыты. Он, должно быть, ударился о стекло и разбился насмерть. Если бы он упал с такой высоты на землю... Я стараюсь справиться с разбухшей оконной рамой. Если мне удастся взять птицу в комнату, то, может быть, она (он?) сможет выжить после контузии. Рама потрескивает, стонет и не поднимается ни на миллиметр. Я толкаю ее изо всех сил, которые у меня еще есть.

Окно приоткрывается на пять дюймов. Этого достаточно.

Когда я встаю на колени и тяну руку, стараясь достать до карниза, вокруг моих ног вьется ледяной ветер. Руки не хватает. Я протискиваю сквозь щель плечо и шарю на ощупь, пока мои пальцы не натыкаются на кучку перьев. Я протаскиваю птицу сквозь щель и кладу ее на сложенный шарф.

Окно не закрывается.

Пока я спала, на работе появился Кенни. Он что-то репетирует внизу, в кофейной комнате, для какой-то музыкально-театральной постановки. Надеюсь, это роль пароходной сирены. Ему бы очень подошло. Но при таком раскладе Тимоти может уволить его в любую минуту.

— Уичита! — затягивает Кенни, когда я вхожу в нашу комнату отдыха. — Не покидай меня, дорогая Уичита!

— Можно попросить тебя помочь мне закрыть окно? — спрашиваю я.

Вой прерывается. Кенни идет за мной в мой кабинет. Все бы ничего, но чудище вины обрело жизнь и все крушит в моей комнате.

Скворец.

— Как сюда попала эта птица? — спрашивает Кенни.

— Она ударилась об окно, — отвечаю я. — И я взяла ее в комнату.

Скворец летит к окну, бьется крыльями о стекло. Снаружи летает другой скворец, держась от стекла ровно на таком расстоянии, чтобы его нельзя было поймать. Я беру свой шарф. После нескольких неудачных попыток мне удается набросить его на воскрешенную птицу и вышвырнуть ее в окно. Кенни налегает всем своим туловищем на разбухшую раму, и она резко захлопывается.

Скворцы улетели.

— Спасибо, — говорю я, вешая шарф на спинку запасного стула. Пальто все еще на мне, и из-за этой охоты на скворца я вспотела. Я начинаю выкарабкиваться из своей шерстяной бани.

— Послушай, — говорит Кенни, все еще опираясь на подоконник, — что это с Джоной?

Я пожимаю плечами.

— Он уволился.

Я уже наполовину выбралась из своего пальто, но Земля вдруг перестала вращаться.

— Что?

— Только что. Сказал Тимоти, что уходит.

— Почему?

— А ты не знаешь?

Я качаю головой.

— И я не знаю. Не открывай ты это окно. — Он выпрямляется и выходит из моего кабинета.

— Где Тимоти? — спрашиваю я, но Кенни уже снова вполголоса затянул свой плач. Что-то из готовящегося представления.

Земля завершает перерыв во вращении. Комната наклоняется и начинает медленно кружиться. Кабинет становится огромной каруселью. Я роняю пальто на пол и бегу в туалет — как раз вовремя, чтобы спустить в унитаз небогатое содержимое своего пустого желудка.

Я полощу над раковиной рот, когда из кабинки выходит Дороти. Она бледная, как и я.

— У-у-у, — стонет она. — А ведь после близнецов я дала себе слово больше не рожать. — Она подает мне бумажное полотенце. — Когда ты-то должна?

— Никогда, — отвечаю я. Но она не слушает.

— Постарайся не рожать раньше срока, а то все кончится кофейной комнатой. Господи, как было стыдно.

— Да уж. — И я ухожу прежде, чем она успевает сказать еще что-нибудь.

Прямо за дверью я сталкиваюсь с Тимоти.

— Это ты, — говорит он. Затем наклоняется совсем близко к моему лицу: — Что это с тобой?

— Приболела немного, — отвечаю я. Черт, пришлось соврать. Но я действительно выгляжу больной: белая, в липком поту, дрожащая.

— Плевать я хотел на то, больна ты или нет, — говорит Тимоти. — Что ты сделала с Джоной? Я никогда не найду другого сотрудника с таким художественным чутьем. Ты что, думаешь, я смогу найти кого-нибудь с таким опытом работы, как у него? Мне объявление в газету давать, что ли?

Я пристально смотрю на него.

— Я с удовольствием прямо сейчас уволил бы тебя, если бы мне не было достаточно этой головной боли с Джоной. Ты меня достала, — продолжает Тимоти, ткнув в меня пальцем. — Завтра приезжает выставка тканей, и мне нужен Джона, чтобы... — Он обрывает себя и опускает руки.

Наш музей — это второй дом для нас, если вы понимаете, что я имею в виду. Мы все своего рода суррогатная семья. Обычно счастливая суррогатная семья. Но не сегодня. Поэтому если некоторым и показалось, что Тимоти немного перебарщивает, то это не так — у нас такие разговоры в порядке вещей.

— Ну, и что...

— Что мне теперь делать с вами двумя? — обрывает меня Тимоти своим вопросом. — Неужели нельзя выяснять свои любовные отношения где-то в другом месте?

— У нас нет любовных отношений, — отвечаю я.

— Профессионалы так не поступают, — продолжает он, игнорируя мои слова.

— Это не было выяснением любовных отношений.

— И теперь мне придется размещать всю эту чертову выставку самому. Если бы ты не была мне нужна, я бы тебя уволил.

— Увольняй, за чем же дело стало? — говорю я, и голос мой звучит скорее как пароходный гудок Кении, чем как мой собственный голос.

— Ну уж нет, — кричит мне в ответ Тимоти. — Ты у меня будешь размещать эту выставку!

— Я не бакалавр искусств.

— Правильно, — соглашается он. — Ты причина, по которой у нас теперь нет искусствоведа.

— Я же ничего не сделала! — говорю я, зная, что это ложь, но сейчас мне наплевать.

— Да, надо было бы тебя уволить!

— Так увольняй!

— Не уволю!

— Да сделаю я вам эту выставку, — говорит из-за моей спины Джонз.

Я так быстро оборачиваюсь, что меня опять тошнит. Джона выглядит больным и бледным. Как будто его только что рвало в мужском туалете за залом.

Мы неотрывно смотрим друг на друга.

В течение длинного, длинного мгновения.

Разделенные близнецы.

Он первый отводит глаза и смотрит на Тимоти.

— Я сделаю эту выставку, — снова говорит он, затем проходит мимо нас через зал — в свой кабинет.

— Ну ладно. Хорошо, — говорит Тимоти. Я чувствую, что он смотрит на меня, но я смотрю в спину Джоне. — Ты нездорова, — говорит мне Тимоти, — иди домой. — Потом проходит мимо меня и идет через зал в другую сторону.

Джона проходит к себе в кабинет, не взглянув на меня.

Я изо всех сил бью кулаком по массивному, очень твердому бетонному блоку стены.

— Да не переживай ты так, — говорит Дженет, проходя мимо меня с чашкой кофе. — Что такого, в конце-то концов?