— Слышишь, мы люди, — говорю я Джоне, пытаясь сделать вид, что не дрожу. — Я — человек. И ты человек.

Он как-то странно смотрит на меня, но я все же делаю шаг в его объятия и кладу холодную щеку на его рубашку. Погружаюсь в запахи «Тайда», дезодорирующего мыла и... в общем, Джоны. В аромат, который знаком мне практически с тех пор, как я стала понимать, что такое запах. Все это связано с травой, и звездами, и с жаркой комнатой на втором этаже, и с «Бургер Кинг»... И мы шаркаем по полу, более или менее попадая в ритм того, что играют эти трое.

Потом Джонз выдыхает — в первый раз с тех пор, как я к нему прикоснулась. Я чувствую, как под моей щекой опадает и поднимается его грудь. На протяжении нескольких тактов, пока мы медленно дрейфуем туда-сюда, вычерчивая по полу неуверенный треугольник, его подбородок просто лежит на моей макушке. Я почти сплю — я слишком вымоталась, чтобы понять, насколько мне уютно вот так медленно переминаться с ноги на ногу, — когда он вдруг опускает губы к моему уху, и его дыхание шевелит мне волосы:

— Ты веришь в Бога? — спрашивает он.

— Не думаю, что Бог мне понравился бы, — говорю я в звенящую от цикад ночь, — если бы я его встретила.

— Почему? — спрашивает Джона. — Я хочу сказать, что, может быть, он наказывает только плохих людей.

— Иов не был плохим. Мне кажется, Богу просто нравится быть злым. Надо бы мне прочитать свой гороскоп...

— Ну, это-то сплошная лажа.

— Ничего не лажа! — Я показала вверх, на звезды: — Гороскопы зависят от них.

— Это же только звезды. Что они могут сделать?

Но я не хотела просто так сдаваться.

— Луна очень даже может. С океанами. Почему же тогда звезды не могут ничего сделать с людьми?

— Да ладно тебе. Все это лажа. Хочешь, я предскажу тебе будущее?

Я перевернулась на живот. Это было интересно. Джона-оракул...

— Давай.

Он взял мою руку и закатил глаза.

— Мы будем дружить до самой смерти...

— Да неужели? Вот никогда бы не подумала!

— ... И Неряха Джеф будет говорить тебе «Привет!» весь следующий год. — Он отпустил мою руку.

— Ты же все высосал из пальца. Как та тетка, что составляет гороскопы для газеты. «Венера входит в созвездие Скорпиона» или что-то типа того.

— Да? Ну, мое предсказание, по крайней мере, соответствует действительности.

Я ущипнула его за руку.

— Ты веришь в Бога? — шепчет Джона мне на ухо.

Я откидываюсь назад. Но не вижу ничего выше пульса у него на горле. Такой крохотной пульсирующей жилки. Толчки крови при каждом ударе сердца. Наверное, Майк прибавил отопление. Здесь жарко, как летом. И уже где-то под сценой начинает петь цикада...

Нет, это усилитель. И он дымится.

— А, черт! — говорит гитарист. — Эй, Майк, у тебя есть огнетушитель?

Мы будем дружить до самой смерти.

Все не так. Нельзя постепенно отойти от друга. Сиамские близнецы не отходят друг от друга. Один из близнецов не может просто встать с дивана в субботу утром, сказать: «Пока, еще увидимся» — и выйти из двери. Нельзя отойти. Нужно... скальпелем.

Я высвобождаюсь из рук Джоны и иду назад, к нашему отсеку.

Джона идет за мной.

— Я устала, — говорю я.

Мне страшно.

Я сглатываю. Пытаюсь заговорить снова:

— Я... устала, и это...

Мне страшно, что я стану, как моя мать.

— Это все из-за того...

Я не хочу совершать те же ошибки, что и мои родители. Я не хочу растрачивать жизнь на ссоры из-за блинов и...

И не хочу боли. Ни для тебя, ни для себя.

Он хмурится.

— Хочешь закончить?

Я моргаю. Вот он, момент истины.

Слишком, слишком скоро.

Страх на вкус такой же, как ржавые поручни на карусели.

— Если хочешь поехать домой прямо сейчас, то пошли.

Домой. Хочу ли я домой? К Индии. К Джине. К Дилену.

Я-то думала, что он протянул мне скальпель.

— Я... конечно, — мямлю я. — Да.

Нет.

Нет, это совсем не то, чего я хочу. Почему он не может меня понять? Как же так: он понимает, что мне хочется фисташек, но не может понять, что я хочу сказать...

И тут до меня доходит.

Потому, что он не хочет этого понимать!

Я как будто надела на себя утяжелители, которыми Индия пользуется на утренней зарядке. Кисти моих рук, лежащие на столе, и лодыжки отяжелели и вздулись. Ремни от утяжелителей, сдавливающие грудную клетку, наверное, заставляют так же учащенно биться ее сердце. На меня они действуют именно так.

— Да нет, ничего, — говорю я. — Я просто подумала... что выпила бы чашечку кофе.

Он уже надел пальто и смотрит на меня.

— Ну и хорошо, — говорит он. И ничего больше.

Я затаиваю дыхание.

— Увидимся завтра, — говорит он.

И эти слова звучат небрежно, как те, которые он, должно быть, сказал, вылезая из зеленого «вольво».

Я почти не чувствую холода, когда дверь за ним захлопывается.

Думаю, что я верю в Бога. Мне просто не хочется с ним встречаться.

Джона не бросил меня на карусели. Даже после того, как меня стало рвать на него. Томатным супом и морковью. У мамы тогда был период увлечения бета-каротином... Джона просто все смотрел на свою фланелевую рубашку, до тех пор, пока я не разревелась.

— Да ладно, это того не стоит, — сказал он. Он остановил карусель, а потом снял рубашку и зарыл ее в песок. — Сегодня у меня в первый раз закружилась голова, — добавил он, дрожа, потому что футболка уже не защищала его от студеного сентябрьского ветра.

Я сидела на краю карусели, чувствуя себя полным ничтожеством.

— Прости, — сказала я. — Я не хотела.

— Тебя просто вырвало, — ответил он. — Людей тошнит не потому, что они этого хотят. С собаками по-другому. Мне кажется, моей собаке это очень нравится.

Я снова шмыгнула носом.

— У тебя есть собака? — Я так хотела собаку. Любую. Просто собаку. Хоть таксу. Только не пуделя. Пудели же не совсем собаки...

— Да. Хочешь на нее посмотреть? Ну, после школы.

Я кивнула головой.

— А как же твоя рубашка?

Он улыбнулся, показав отсутствие некоторых зубов.

— Издеваешься?

— Тогда забудем о ней.

— Твой друг ушел?

Я вздрагиваю. Поднимаю глаза и вижу Майка, сидящего наискосок от меня.

— Да.

— Прости за пожар.

— За что?

Он хмурит брови.

— За пожар. Не видела? На сцене.

— Ах, это. Пустяки, без проблем.

Его пальцы барабанят по столу.

— С тобой все в порядке?

Я киваю.

— В полном.

Снова барабанная дробь пальцами.

— Может... может быть, если бы ты захотела... Я хочу сказать... — Он набирает в легкие побольше воздуха: — Не хотела бы ты пойти куда-нибудь посидеть и выпить кофе? — Он опускает глаза на почти допитую чашку на столе и краснеет. Что-то бормочет. Что-то вроде «глупо», но я не уверена.

Я смотрю на него. По-настоящему. Сквозь его волосы и неряшливую внешность. И вижу белый стол в операционной. Огни ламп. Сестер в масках. Сверкающие ряды хирургических инструментов, приготовленных для операции. Все яркое, белое, острое...

— Конечно, — говорю я. — С удовольствием.

Глава 8

Однажды я проснулась ночью вся окоченевшая и мокрая (вода к этому отношения не имеет). Я не помню, сколько мне было лет, но я с трудом видела что-то выше крышки кухонного стола. В таком возрасте не очень-то приятно лежать в мокрой постели...

В комнату ко мне влетела музыка, вместе с лучом света, проникшим сквозь щель под дверью. С трудом выкарабкавшись из-под одеял, я стащила брючки пижамы и пошла на звук. Если я найду музыку, то найду маму, и хотя она, наверное, рассердится на меня из-за мокрой постели, зато она все исправит.

Свет и музыка шли снизу. Спускаться по лестнице было непросто, особенно ночью, поэтому я обе ладони плотно прижала к стене и босой ногой нащупывала скрытые полумраком ступеньки. Стена под руками была прохладной и шероховатой из-за бугорков, оставленных валиком, которым наносили краску. Здесь, на лестнице, музыка казалась мягче, чем когда она просачивалась ко мне под дверь. Нежный джаз с оттенком кантри... Я скользила руками по крашеной стене, нащупывала ступеньки и чувствовала, как по моим голым ногам ползут мурашки.