— А Кенни они понравятся, как ты думаешь?

— Кенни? — Разговор будет об отношениях с мужчиной? И я мысленно влезаю в шкуру психоаналитика и становлюсь доктором Рут, доктором Лорой... кто там еще по этой части?

— Я просто хотела узнать... — Она прокашливается. При каждом ее движении на стуле скрипят ботинки, упирающиеся в пол. — Про... Кенни.

Так, Кенни. На прошлой неделе это был...

А как же Тимоти? — спрашиваю я. — Я думала...

Она машет рукой, и на минуту становятся видны и другие украшения. Кольцо с красным камнем, например, под пару к серьгам.

— Он, похоже, гей.

— Он не гей.

— Он сказал, что он гей.

Тимоти не гей. Я чуть не подвела его, уничтожив его алиби. Если он узнает, то убьет меня.

— Хм... Наверное, я ошиблась.

Дженет хихикает:

— Закоренелый педрила.

— Что?

— Ну, педик. Сама знаешь. — Она опять поправляет кобуру с пистолетом. Я и сама догадывалась. Ну, что Тимоти — гей.

Я киваю головой и решаю не вступать в дискуссию.

— Вот как.

Молчание. Она скребет себе плечо, и царапающий звук эхом отскакивает от стен.

— Это будет событие месяца, — наконец говорит она. — Я в ударе.

Я улыбаюсь. Довольно кисло. Безнадежного пациента вывезли на солнышко.

— Черт, — продолжает она. — Если бы вы с Джоной не были такими не-разлей-вода, я занялась бы им.

Безнадежный пациент кашляет и отходит в мир иной.

— Это у тебя фисташки? — спрашивает Дженет.

Я заставляю себя кивнуть. Затем протягиваю ей пакетик.

— Спасибо. Пойду посмотрю, где Кенни. — В дверях она останавливается и опять поворачивается ко мне. — По-моему, у него отличное чувство юмора, как ты считаешь? В последнем номере «Космополитена» писали, что мужчины с юмором в постели что надо.

— Точно. Еще бы.

Она кладет ладонь на пистолет и поглаживает его.

— Знаешь, девушке бывает нужен не только такой пистолет.

Фрейд отдыхает!

Потом она уходит, унося мои фисташки.

Надеюсь, у Кенни помимо юмора есть еще и дубинка.

За окном пролетают скворцы, и их тени проносятся по моему письменному столу.

— Клянусь, я их всех когда-нибудь потравлю, — сказала мама как-то утром в марте одиннадцать лет назад. — Только посмотри. Они же повсюду!

Из кухонного окна я посмотрела на ковер из скворцов и подумала о том, что осталось два месяца до того, как я уеду из этого городишки. Два месяца до того, как у меня будет достаточно денег, чтобы купить себе что-нибудь на четырех колесах, которое вывезет меня за пределы Хоува.

— Они делают только то, что в них заложила природа, — ответила я.

— Они опять заняли все домики для ласточек, — сказала мама.

— У нас ласточки никогда и не жили.

— Ты на это посмотри, — и она показала на существо с куцым хвостом, запихивающее солому в бутыль из тыквы, висящую на шесте. — Вот поэтому я их и потравлю.

— А им, может быть, хотелось бы отравить тебя, — сказала я. — Ведь ты только и делаешь, что разрушаешь их дома. Ты же вытаскиваешь солому и траву и разбрасываешь по земле.

Мамины пальцы стиснули край раковины.

— Ты хочешь сказать, что я местный специалист по разрушению чужих домов? — спросила она.

Это был единственный раз, когда она сказала хоть что-то о Долорес.

* * *

Скворцы проносятся мимо моего окна. Такая черная туча. Я слежу за фигурами, которые они образуют в полете, и мечтаю о том, чтобы оказаться в своей кровати, закутаться в шерстяные одеяла... Но моя кровать занята. Мечта с легким шипением испаряется, и я думаю, не поможет ли мне сигарета... если, конечно, удастся открыть окно.

Я — без особого усердия — тяну вверх раму окна, и тут звонит телефон.

— У вас здесь нет ничего, кроме сои и готовых завтраков, — говорит Джина, когда я беру трубку.

— Есть молоко, — замечаю я.

— Обезжиренное. Такая гадость.

— Тогда купи пирожков в магазине на улице.

— Я не люблю пирожки.

— А что ты любишь?

— Не знаю.

— Сделай себе бутерброд с арахисовым маслом и желе. В одном из навесных шкафов есть арахисовое масло.

— Я не люблю арахисовое масло.

Я представляю себе, как хватаю ее клювом за перья на затылке и изо всех сил трясу. Это помогает.

— Спустись вниз и пройди два квартала направо, там есть супермаркет, — громко говорю я, мысленно выплюнув изо рта перья. — Купишь там, что тебе хочется.

— А вы с ней хоть когда-нибудь ходите в гастроном?

— Только раз в две недели — по вторникам в полнолуние.

— Что?

— Да ничего. Удачной охоты. На продукты. — И я вешаю трубку, пока не выдернула провода и не отстегала эту маленькую сучку.

Телефон звонит опять.

— Ты прямо как мама, — говорит Джина. — У тебя даже голос был такой же, как у нее. Плаксивый. Такой: «А-а-а, а-а-а, а-а-а».

И вешает трубку.

Я неотрывно смотрю на телефон. Это что — шестнадцать лет? Я тоже так себя вела в шестнадцать?

Но я не моя мать.

— Я не разрушаю чужие дома, — сказала мама. Кожа на костяшках пальцев у нее побелела от напряжения.

Я протянула руку к буфету, чтобы взять один из бесплатных стаканов «Бургер Кинг», которые я притащила с работы, и налила себе воды.

— Тогда почему ты не уйдешь? — спросила я. — Ноги у тебя есть?

— Почему ты так на меня злишься? — сказала она. — Что толку в твоей злости?

Я вышла и пошла подальше от дома. То есть сделала то, чего, как я уже понимала, мама не сделает никогда.

Я не моя мать.

Я знаю, как уйти.

Джонз просовывает голову ко мне в кабинет.

— Что с Дженет? — спрашивает он, как будто утром у нас не было никакого молчаливого разговора.

— У нее очередной брачный период.

Его лицо передергивается. Невольное проявление беспокойства и отвращения.

— Она взяла мои фисташки, — говорю я, но думаю совсем не о зеленоватых орешках. Я думаю о том, что сказала Джина.

— Пошли поедим? — предлагает Джонз.

Я моргаю.

— Что-то не хочется... Я плохо спала.

— С каких это пор утомление стало влиять на твой аппетит?

— С тех пор, как Джина явилась ко мне беременная, — бормочу я.

В его мозгу разом вскипают два чувства. Я ощущаю это, хотя выражение его лица совсем не меняется. Первое — это удивление. Второе... Это смесь грусти с тревогой и с небольшой порцией ревности. Потому, что я опять не впустила его в свой мир.

Я с повышенным вниманием рассматриваю степлер на своем столе.

— Могу предположить, что она была уже далеко от Хоува, когда позвонила тебе, — говорит он.

— Да, она была в Джолиете, — отвечаю я.

— А что насчет ее беременности?

— Она привезла папашу на буксире.

— А, этот таинственный Дилен.

Я киваю.

— Ну пошли, — говорит он. — Поешь, и будет лучше.

— Лучше не будет.

Почему я не ухожу, ведь ноги же у меня есть? Почему не могу перестать быть скворцом и начать новую жизнь? Например, жизнь одинокой перелетной птицы? Звучит неплохо. Я бы парила над лесами и пела что-нибудь красивое... Одна. Гордая. Свободная. Без этих птичьих разборок, без ссор из-за пустяков, без песен, звучащих на манер сломанного аккордеона, без злости и раздражения. И никакой памяти о коллективном бессознательном. Никакого сращения. Никаких сиамских близнецов.

Была бы только я.

Может, дорогая, ты просто не умеешь ходить?

Я смотрю вниз, на свой письменный стол, и вижу побелевшие костяшки, проступившие на пальцах. Я постепенно, очень осторожно ослабляю хватку и отпускаю крышку стола.

— Нет, — говорю, — я не моя мать.

Брови Джоны исчезают под волосами.

— Никто этого и не говорит.

Джина говорила.

И я говорила.

Я надеваю пальто и оставляю свои мысли. Я устала. Уйти можно и завтра. Маньяна. Завтра никуда не денется.

Закутанные до самых глаз, мы направляемся к киоску с хот-догами на углу.