И однажды он увидел их. Они летели высоко в небе, в розовом свете зари. В предутренней тишина Сарсан отчетливо услыхал, как с высоты долетел на землю густой и мягкий голос вожака стаи. И дрогнуло, затрепетало сердце Сарсана. С возгласом: «Весна! Весна! Гуси летят!» — он вбежал в домик и разбудил всю бригаду.

Джума вышел на крыльцо, внимательно оглядел небо и оказал:

— Ты сумасшедший, Сарсан! Где ты увидел гусей? Это приснилось тебе. Иди-ка лучше спать.

А к вечеру горы окутались туманом. Побледнели и слегка потемнели на склонах снега. С юга повеяло теплом.

Сарсан оказался прав.

На время, пока таяли снега, шли дожди и подсыхала земля, Джума взял отгул и уехал домой.

Кичи-ага встретил сына сдержанно, не проявив при этом ни радости, ни родительской ласки, хотя, как и положено при встрече, расспросил о здоровье, о настроении, о дороге. Но ни разу, пока Джума находился дома, не спросил его о стройке. Он был сердит на нее, хотя и понимал, конечно, ее важность. Он считал, что она отняла у него сына — самого дорогого и любимого. «На руке пять пальцев, — не раз размышлял Кичи-ага, — и все они дороги. И одинаково больно, если поранишь». И все же Джума был для него почему-то милее и ближе остальных детей.

После этой встречи прошел, наверно, год (за это время Джума не раз наведывался домой). И вот однажды, читая газету, Кичи-ага обнаружил в ней имя Джумы, который выдвигался кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР. Кичи-ага глазам не поверил своим! Он показал газету жене, соседям. И все ска-вали ему:

— Да. Это Джума.

Вскоре Кичи-ага получил газету с портретом сына. Теперь уже отпали все сомнения. Старик тайком от жены брал ее в руки и подолгу рассматривал снимок. И чем больше рассматривал, тем все более убеждался в сходстве между собой и сыном.

После выборов Джума должен был приехать домой. Кичи-ага каждый день, чуть ли не с утра, надевал новый халат и черный, из целого барана, тельпек, выходил на улицу, простаивал несколько часов, ожидая сына. Односельчане, проходя мимо, здоровались со стариком как-то особенно вежливо;

«Все меняется на этом свете, — рассуждал про себя Кичи-ага. — Раньше честь сыну была по родителям. Теперь — наоборот: честь родителям по сыну. Что ж… Так, наверно, и должно быть, если сын выше, достойнее отца».

Наконец, Джума вернулся.

Встретив его, Кичи-ага поздоровался и крепко обнял его. И, обнимая, легонько хлопал по спине, как бы говоря: «Прости старика. Я рад, что ты у меня такой…»

Теперь отец ничем, кроме стройки, не интересовался.

— Ну, рассказывай, какие новости у тебя? Как стройка? — спрашивал отец, усаживаясь напротив сына.

— Строим плотину, два гидросооружения, два поселка. Тысяча человек работает! — охотно рассказывал Джума. — Только вблизи всю стройку не увидишы надо подняться в горы. Оттуда все, как на ладони: внизу, под горой, желтой подковой лежит плотина. А наши бульдозеры, как жуки, толкают на нее землю. Сюда же по трубам землесосы гонят песок. Длина плотины пятнадцать километров…

— Вот это подкова!.. — удивился старик. — Думаю, такая подкова к большому счастью.

Немного помолчав, отец снова спрашивала.

— Скажи мне, а какие там горы? Я ведь никогда не бывал в тех краях…

И Джума рад был любопытству отца.

— Горы?.. Высокие, в несколько рядов. Один выше другого. Днем они ясные, каждая складка видна, а к вечеру — в тумане. Синие-синие. Намного ярче, чем небо.

— А соперники у тебя есть… по работе?

— Как же! Есть и соперники, — говорил Джума. — Но самый сильный — это бригада Байрамгельды Курбана. Пять братьев в ней…

— Пять? Откуда они?

— Да все отсюда, из нашего района.

И однажды после такой беседы Кичи-ага доверительно сказал:

— Знаешь, сынок, хочу и я побывать на твоей стройке. Хоть раз увидеть ее своими глазами…

После этих слов старик задумался. О чем? Неизвестно. Но таким радостным и возбужденным Джума никогда его не видел. Словно помолодел он. Этл было заметно и по голосу. И по блеску глаз. И Джума уже не сомневался, что отец и в самок деле может исполнить свое намерение: возьмет да и явится на стройку, чтобы увидеть подкову счастья к те места, где шумело и пенилось молодое Копетдагское море…

С тех пор как депутатом избрали Джуму, все госта, приезжавшие на стройку, направлялись к нему. Джума был в почете, окружен вниманием. Его часто приглашав ли на разные совещания, собрания, он ездил на сессии Верховного Совета в Москву.

А о бригаде Байрамгельды и самом бригадире стали забывать, если вспоминали, то редко, от случая к случаю. Загрустил Байрамгельды. Молчаливым стал. Все о чем-то думал, хмурился. Хотя дела у него по-прежнему шли хорошо. Показатели были самые высокие.

Как-то раз, когда они остались наедине, Клычли Аширов сказал:

— Тебя как будто подменили, о депутатстве все тужишь?

— Да нет Не тужу, — смущенно и вяло отозвался: Байрамгельды.

— Тогда о чем это?

— Просто мне нехорошо: уж очень тихо стало! Все норовят мимо, стороной… Разве такого отношения мы заслуживаем?

— И все же жалеть об этом глупо, — с дружеской теплотой увещевал бригадира Клычли. — Если мы живем замкнуто, то виноваты сами. Вот рядом с нами — экипаж землесоса, где бригадиром Николай Журин. Славный экипаж! Делаем одно дело — плотину Мы ячейки готовим, он грунт намывает. А живем, как чужие, ни он к нам, ни мы — к нему. Пригласить бы надо. Поговорить! Да и с Джумой дружбу терять не следует.

— Ты прав, Комиссар, — слегка подумав и повеселев, сказал Байрамгельды. — Обещаю это поправить.

Выйдя как-то из вагончика, он увидел машину, на которой ехал участковый механик Антипов. Тот хотел было проскочить мимо, но Байрамгельды завернул его к себе.

Зашли в вагончик. Бригадир угостил механика чаем, а потом спросил;

— Скажи мне, Искандер-ага, я намного хуже стал, как выбыл из депутатов?

— Да откуда ты взял? — заволновался Антипов. — Для меня ты все тот же. Побольше бы таких!..

— Тогда зачем проезжаешь мимо?

— Да, как тебе сказать?.. — смутился Александр Иванович и густо покраснел. — Торопился, конечно, Вечно ведь куда-нибудь спешишь!..

— Теперь почему-то все торопятся, — опустив глаза, тихо произнес Байрамгельды, — раньше так не спешили.

Приехав в контору строительно-монтажного управления, Антипов встретил Ата Солтанлиева, работавшего заместителем начальника СМУ, и передал разговор с Байрамгельды.

— Приуныл наш Байрам, — говорил Антипов. — Совсем приуныл. Надо бы поднять ему настроение.

— Спасибо за сказанное, — ответил Солтаналиев. — Это мой промах. Но… что-нибудь придумаем…

Ата Солтанлиев сходил на склад, выписал несколько метров кумачовой материи и отдал ее художнику, худощавому и рыжеволосому парню Феде, чтобы тот написал на ней небольшой текст.

Когда надпись была готова, он сказал:

— А теперь, Федя, садись в машину я поезжай, а бригаду Байрамгельды Курбана, на плотину. Таи найдешь его вагончик и прибьешь к нему этот транспарант. Только сделай все осторожно, так, чтобы на бригадном стане никого не было. Понял? Тайком сделай!

Все было сделано, как велел Солтанлиев.

К вечеру бригада вернулась домой. Первым транспарант увидел Байрамгельды. Остановившись, он громко, так, чтобы слышали все, прочитал: «Здесь живет я трудится бригада коммунистического труда Байрамгельды Курбана».

Возбужденные столь необычным сюрпризом, механизаторы долго спорили о том, кто же это сделал? — но так ничего и не выяснили. Только Байрамгельды, взволнованный, с посветлевшим от счастья лицом, не участвовал в этом споре. Пожалуй, только он один и догадывался, что это работа Ата Солтанлиева, человека скромного, тихого, даже незаметного, по огромной чуткости и доброты.

…От Ашхабада до урочища «Семь тутовников» километров шестьдесят. Вот уже несколько лет по этому маршруту, раз или два в неделю ездит Николай Семенович Журин. И все уже на этом пути давно примелькалось ему. С левой стороны — горы, колхозные села, лесопитомник, дымный Безмеин, зеленый Геок-Тепе, с правой — полотно железной дороги. И если нет словоохотливого попутчика, едет Николай Семенович до самого урочища, ни глянув даже в окно служебного автобуса. Но как только автомашина свернет с гладкого шоссе и помчится по желтой лощине, вдоль Копетдагского водохранилища, Журин словно пробуждается… Озираясь по сторонам, он с нетерпением ждет, когда автобус с разгона взлетит на плотину, с которой вдруг откроются картины одна величавее другой. В это время даже на полуслове он может прервать беседу и прильнет к окну.