— Бен, это не так уж серьезно…

— Ничего подобного, ребенок — это очень серьезно. Огорчишь Джину — никогда тебя не прощу. Золото, а не девушка…

Пылкие заявления брата не изменили ровным счетом ничего, и в понедельник вечером состоялось очередное свидание со стерильным стаканом. На этот раз я решил создать себе нечто вроде приватной обстановки: попросил Джину с Натали посидеть на первом этаже. Больше они мне не помешают! Потом выкрал из спальни свояченицы трусики и, прижав их к лицу, устроился на нашей с Джиной кровати.

Трусики попались просто прелесть: из бледно-голубого шелка с изящными белыми оборками. Не желая прослыть извращенцем, я выбрал свежепостиранные. И все-таки они хранили запах девичьего тела — свежий аромат ветерка, что дует по полю во время жатвы.

В тот вечер и до выходных трусики служили мне верой и правдой. Семени вырабатывалось гораздо больше, и сестры были довольны моими стараниями. К пятнице, когда подошла к концу первая в истории «Общенациональная неделя донора спермы», я понял: трусики пора возвращать хозяйке. Но как же не хотелось расставаться с ароматным клочком шелка! В результате я спрятал фетиш в карман темного костюма, который надевал на похороны, — Джина и близко не подойдет к этому символу смерти.

Минула неделя. С каждым днем сестры волновались все больше, с нетерпением ожидая очередной менструации Натали. По словам свояченицы, «беременной она себя не чувствует», но мы с Джиной возразили: откуда она знает, что чувствуют в таком положении?

Месячные ожидались во вторник, и накануне сестры сходили в аптеку Бута за тестом на беременность. Соблазняя провидение, они прихватили и спрятали в холодильник бутылку австралийского шампанского, за которое я полюбил жителей Зеленого континента.

Кровотечение не началось. Как странно… Это у моей жены месячные могут начаться когда угодно и (простите за выражение) где угодно, а у Натали четкий цикл: двадцать восемь дней. Джина с трудом сдерживала радость: ежесекундно подбегала к сестре и душила в объятиях.

— Ты беременна, Нат! Я знаю, точно знаю!

А Натали в ответ лишь качала головой и загадочно улыбалась.

В тот вечер, перед тем как лечь спать, мы все обнялись и решили встретиться в восемь утра в ванной, чтобы проверить, выполнилали Богиня любви и печали самое сокровенное желание Натали.

— На старт, внимание, марш! — заорала моя жена.

Ее младшая сестра скрючилась над унитазом, держа на линии огня тонкую пластиковую полоску. Джина смотрела между ног Натали, желая убедиться, что та делает все правильно. В подробнейшей инструкции белая пластиковая полоска называлась «индикатором ХГ». Не знаю, что означает это ХГ, возможно, «хроническую гиперсексуальность».

Когда полоска промокла насквозь, Натали вытащила ее на блюдце. Согласно инструкции ждать следовало три минуты. Сестры сгорали от нетерпения, а я вышел на лестницу, пытаясь изобразить непоколебимость и спокойствие. Внезапно послышался бесцветный голос Джины:

— Синяя!

Вернувшись в ванную, я застал сестер изумленно глядящими друг на друга.

— Синий — это хорошо или плохо? — спросил я.

— Синий — это замечательно! — со сверкающими от радости глазами ответила свояченица.

— Она беременна, — пояснила Джина, судя по виду ничего подобного не ожидавшая.

Никто из нас не знал, что сказать. Джипа обняла Натали, я — Джину, а потом свояченицу, внутри которой совершенно непостижимым образом жил мой ребенок. Боже, да она дрожит!

А потом я сделал нечто, совершенно неподобающее мужчине с чувством собственного достоинства: начал кричать и колотить себя кулаками в грудь.

— Ура! Не бесплоден! Не бесплоден! Ох, ох, ох! Джина с Натали восторженно засмеялись. Думают, что перед ними разыгрывается умная пародия на фаллоцентрическую гордость, не понимают, что мое ликование непринужденное и абсолютно искреннее. Эмоции накрывали с головой. Боже, у меня самые лучшие яйца на свете!

— Беременная! Надо же, стакан не подвел! Чертов стакан, наверное, тоже залетел! — Я колотил себя кулаком в грудь так, что стало больно, но в полном экстазе боль казалась сладкой. — Боже, я настоящий мужчина! Ой! Ой!

В воскресенье вечером я отправился на заседание мужского клуба. Мы встречались в первые выходные месяца, по очереди приглашая друг друга в гости. В клубе нас было пятеро. Самый старший Чарльз — распутный и острый на язык телережиссер. Ни феминизм, ни мужское единство его не интересовали, зато он обожал колкие замечания. Чарльзу недавно исполнился сорок один год.

Гордон Райт, двадцатидевятилетний адвокат, чуть менее самодовольный, чем Чарльз, наше уважение завоевал воистину огромным пенисом. Обнаружилось это случайно: однажды вечером после изнурительного матча по мини-футболу мы вслед за Гордоном прошли в душ и увидели огромную сосиску, при ходьбе раскачивающуюся из стороны в сторону. Жуткий хобот поразил нас до глубины души, особенно когда мы посмотрели вниз и увидели свои маленькие стручки. Имея такой огромный инструмент, Гордон никогда им не хвастался, и в нашей группе его ценили за скромность и порядочность.

Самым беспокойным из пятерых был Малькольм Бауэрз — невысокий чрезмерно эмоциональный парень с вечно потными подмышками. Большую часть тридцати прожитых на свете лет он мучился чувством вины за то, что мужчины сделали с женщинами, и досады за то, что женщины сделали с мужчинами. Верным союзником Малькольма был тридцатисемилетний Воан — бородатый физиотерапевт, имевший неприятную привычку губить увлекательные беседы идиотскими цитатами из американских справочников по психологии. Но, несмотря на серьезность, оба были очень милыми. Если бы не они, мы с Чарльзом только и делали бы, что откалывали плоские шутки и вынуждали Гордона говорить о пенисе.

В плане отношения к феминизму я был где-то посередине относительно других членов клуба: не такой обеспокоенный, как Малькольм и Воан, и не такой апатичный, как Гордон и Чарльз. Другими словами, с одной стороны, хотелось быть честным и современным, а с другой — феминизм казался отвратительной ерундой. Огромным преимуществом клуба была возможность открыто признаваться в грубых предрассудках и не бояться порицания. Члены клуба ревностно придерживались правила: все сказанное на заседаниях строго конфиденциально, а откровенность ценится превыше других добродетелей, таких как такт, политкорректность и хороший вкус.

В этом месяце роль хозяина исполнял Малькольм. Мы расселись на подушках в гостиной его неуютной квартиры. Он жил в Марпл над магазином игрушек и ухитрился сделать и без того небольшую квартирку зрительно меньше, обставив ее в темно-коричневой гамме. В начале каждого заседания мы по традиции рассказывали друг другу последние новости. Сейчас главным событием стал фингал Малькольма. Хозяин квартиры уныло поведал нам свою историю.

— Как вы знаете, меня очень волнует проблема порнографии и то, как в ней проецируется отношение мужчин к женскому полу.

— Ага, — весело перебил Чарльз, — любишь порнушку?

Каждый месяц Малькольм говорил о порнографии, а Чарльз задавал один и тот же вопрос.

— Ты же в прошлый раз меня об этом спрашивал, — устало проговорил хозяин.

— И буду спрашивать, пока не получу внятный ответ. Несколько секунд Малькольм беззвучно открывал рот: ни дать ни взять золотая рыбка.

— А ты, Чарльз? Сам-то любишь порнушку?

— Не то слово, обожаю! А ты?

Малькольм сник, и мне стало его жаль. В таком положении многие в лепешку расшиблись бы, только бы переспорить друга. Многие, но не Малькольм. Он по убеждению говорил правду, как бы глупо при этом ни выглядел.

— Ну, порнография возбуждает меня сексуально, однако сказать, что я ее люблю, нельзя.

Чарльз грустно улыбнулся, вполне удовлетворенный таким ответом, а Малькольм продолжал рассказывать:

— Частью моей кампании по борьбе с порнографией в Марпл является пикетирование газетного ларька, в котором продают поркоиздания.

— Как можно пикетировать ларек в одиночку?