Давным-давно, в пору бед и нищеты, жили-были брат с сестрой. Остались они одни-одинешеньки на свете. Но маленькие дети не могут жить одни, кому-то да надо их опекать. И оказались тогда Маттиас и Анна с хутора Солнечная Полянка у хозяина хутора Торфяное Болото. Думаете, он взял их из жалости — ведь они сильно горевали после смерти своей матушки? Или его разжалобили их глаза — ясные и добрые? Вовсе нет, его привлекли их маленькие руки, верные и надежные, от которых может быть прок. Детские руки могут хорошо работать, когда не вырезают лодочки из бересты, не мастерят дудочки и не строят игрушечные шалаши на склонах холмов. Детские руки могут доить коров, чистить коровьи стойла в хлеву на Торфяном Болоте — все могут делать детские руки, надо только держать их как можно дальше от берестяных лодочек, игрушечных шалашей и всего того, к чему лежит у детей душа.

— Видно, нет для меня радости на свете! — сказала Анна и заплакала.

Она сидела на скамеечке в хлеву и доила коров.

— Просто здесь на Торфяном Болоте все дни — серые, будто мыши-полевки, что бегают на скотном дворе, — постарался успокоить сестру Маттиас.

В пору бед и нищеты, когда дети ходили в школу всего несколько дней в году, зимой, — в крестьянских избах часто недоедали. Потому-то хозяин Торфяного Болота и полагал, что им, ребятишкам, довольно и картошки, обмакнутой в селедочный рассол, чтобы насытиться.

— Видно, недолго мне на свете жить! — сказала Анна. — На картошке с селедочным рассолом мне до следующей зимы не дотянуть.

— И думать не смей! — приказал ей Маттиас. — Следующей зимой в школу пойдешь, и тогда дни не покажутся больше серыми, как мыши-полевки на скотном дворе.

Весной Маттиас с Анной не строили водяные колеса на ручьях и не пускали берестяные лодочки в канавах. Они доили коров, чистили воловьи стойла в хлеву, ели картошку, обмакнутую в селедочный рассол, и частенько плакали, когда никто этого не видел.

— Только бы дожить до зимы и пойти в школу, — вздыхала Анна.

А как настало на Торфяном Болоте лето, Маттиас с Анной не собирали землянику и не строили шалаши на склонах холмов. Они доили коров, чистили воловьи стойла в хлеву, ели картошку, обмакнутую в селедочный рассол, и частенько плакали, когда никто этого не видел.

— Только бы дожить до зимы и пойти в школу, — вздыхала Анна.

А как настала на Торфяном Болоте осень, Маттиас с Анной не играли в прятки на дворе в сумерки, не сидели под кухонным столом по вечерам, не нашептывали друг другу сказки. Нет, они доили коров, чистили воловьи стойла в хлеву, ели картошку, обмакнутую в селедочный рассол, и частенько плакали, когда никто этого не видел.

— Только бы дожить до зимы и пойти в школу, — вздыхала Анна.

В пору бед и нищеты было так, что крестьянские дети ходили в школу только зимой. Неизвестно откуда в приход являлся учитель, селился в каком-нибудь домишке, и туда стекались со всех сторон дети — учиться читать да считать.

А хозяин Торфяного Болота называл школу "преглупой выдумкой". Будь на то его воля, он, верно бы, не выпустил детей со скотного двора. Но не тут-то было! Даже хозяин Торфяного Болота не волен это сделать. Можно держать детей как можно дальше от берестяных лодочек, игрушечных шалашей и земляничных полянок, но нельзя отстранить их от школы. Случись такое, придет в селение пастор и скажет:

— Маттиасу с Анной нужно идти в школу!

И вот на Торфяном Болоте настала зима, выпал снег, а снежные сугробы поднялись почти до самых окон скотного двора. Анна с Маттиасом давай от радости друг с другом на мрачном скотном дворе плясать! И Анна сказала:

— Подумать только, я дожила до зимы! Подумать только, завтра я пойду в школу!

А Маттиас как закричит:

— Эй вы, мыши-полевки со скотного двора! Конец теперь серым дням на Торфяном Болоте!

Вечером пришли дети на поварню, а хозяин и говорит:

— Ну ладно, так и быть, ходите в школу. Но только упаси вас бог на хутор к сроку не воротиться! Упаси вас бог оставить коров недоеными!

Наступило утро, и Маттиас с Анной, взявшись за руки, пошли в школу. Путь туда был не близкий — в ту пору никто не заботился, далеко ли, близко ли в школу идти. Маттиас и Анна мерзли на холодном ветру, да так, что пальцы сводило, а кончик носа краснел.

— Ой, до чего у тебя нос красный, Маттиас! — закричала Анна. — Повезло тебе, сейчас ты не такой серый, как мыши-полевки со скотного двора!

Маттиас с Анной и вправду были как мыши-полевки: болезненно-серые лица, ветхая одежда: серый платок на плечах Анны и серая старая сермяжная куртка Маттиаса, что ему от хозяина Торфяного Болота досталась.

Но теперь они шли в школу, а уж там, верно, ничего печального, ничего серого не будет, — думала Анна, — там, верно, все яркое, алое. И наверняка, их ожидают одни сплошные радости с утра до вечера! Ничего, что они с Маттиасом бредут по лесной дороге, словно две маленькие мыши-полевки, и так жестоко мерзнут в зимнюю стужу! Это вовсе не страшно!

Только ходить в школу оказалось не так уж радостно, как думалось Маттиасу с Анной. Однако уже на другой день учитель хлестнул Маттиаса розгой по пальцам за то, что он не мог усидеть на месте. А как стыдно стало Маттиасу с Анной, когда пришло время завтракать! Ведь у них с собой, кроме нескольких картофелин, ничего не было. Другие дети принесли с собой хлеб со шпиком и сыром, а у Йоеля — сына бакалейщика, были даже пряники. Целый узелок с пряниками! Маттиас с Анной засмотрелись на эти пряники, у них даже глаза заблестели. А Йоель сказал:

— Побирушки вы этакие, никак вы еды в глаза не видали?

Еще пуще застыдились Маттиас с Анной, отвернулись в сторону, вздохнули и ни слова не сказали ему в ответ.

Нет, не избавиться им, видно, от бедной, печальной, серой жизни!

Но всякий день они упорно шли в школу, хотя снежные сугробы поджидали их на лесной дороге, а холод сводил им пальцы и были они всего-навсего бедными сиротами и хлеба со шпиком и сыром да пряников — в глаза не видали. Но как весело было сидеть кружком вокруг очага вместе с другими детьми из селения и читать по складам! Хозяин же хутора Торфяное Болото каждый день повторял:

— Упаси вас бог на хутор к сроку не воротиться! Упаси вас бог оставить коров недоеными!

Где уж там Маттиасу с Анной к сроку не воротиться! Мчались они лесом, словно две маленькие серые мыши-полевки по дороге в норку; до того хозяина боялись!

Но вот однажды Анна остановилась посреди дороги, схватила за руку брата и говорит:

— Не помогла мне, Маттиас, и школа. Видно, нет мне радости на этом свете и до весны мне не дотянуть!

Только Анна вымолвила эти слова, глядь — птичка алая на дороге сидит! Такая алая на белом снегу, такая яркая-преяркая! И так звонко поет, что снег на ветвях елей тысячами снежных звездочек рассыпается. А звездочки эти тихо и мирно на землю падают...

Протянула Анна руки к птичке, заплакала и сказала:

— Птичка-то алая! Глянь-ка, она алая!

Заплакал тут и Маттиас:

— Она, верно, и не знает, что на свете водятся серые мыши-полевки!

Взмахнула тут птичка алыми крылышками и полетела. Тогда Анна схватила за руку Маттиаса и говорит:

— Если эта птичка улетит, я умру!

Взявшись за руки, побежали тут брат с сестренкой следом за птичкой. Словно язычок яркого пламени трепетали крылышки птички, когда она неслась меж елей. И куда бы она ни летела, от звонкого ее пения на землю тихо падали снежные звездочки... Вдруг птичка понеслась прямо в лесную чащу; снует между деревьями, а дети за ней — и все дальше и дальше от дороги отходят. То в сугробах увязают, то о камни, что под снегом спрятались, спотыкаются, то ветки деревьев их по лицу хлещут! А глаза у Маттиаса и Анны так и горят!

И вдруг птичка исчезла!

— Если птичка не найдется, я умру! — сказала Анна.

Стал Маттиас сестренку утешать, по щеке гладить.