Посещения «Ближе утро. Нехотя и вяло…» Ближе утро. Нехотя и вяло разжимает руки темнота. Я лежу в тенетах одеяла. Отлетает робкая мечта. Стрелки прикоснуться к сновиденьям, будто два отточенных меча, и ресниц испуганные тени оттолкнет зажженная свеча. Догорят в бушующей спиртовке голубые искорки планет. и вползет в окно моей неловкий пряным кофе пахнущий рассвет. Возвратятся мелкие заботы под родной гостеприимный кров, и вода змеиным оборотом смоет с плеч тугие крылья снов. Вот и день. И утренняя сажа понемногу гуще и темней. Нет, судьбы мне снова не предскажут ледяные звезды на окне. БЕССОННИЦА
Из улицы в улицу — вброд — бродить без расчета, без меры; и прошлое в ногу идет, как тонкая тень Агасфера. До звезд завивает спираль сухая и пьяная вьюга. Бессонная ночь, не пора-ль с тобою расстаться, подруга? И город, оседланный мглой, уныло плетется к рассвету. О, чтобы присниться могло за время напрасное это? Желтеет измятый восток. Не будет заря, как начало, Но как утомленный игрок, как сброшенный фрак после бала. А твой неустойчивый шаг скребет тротуар по загривку. И пляшет пустая душа обрывком газеты, обрывком. ВЕСНОЙ На сквознякe весенних суток раскрылись двери, как цветок, и к звездам синий первопуток от сырости почти размок. По крышам рассыпая шорох, на небе трогается лед, и вспыхивает, будто порох, над садом мартовский восход. Там будут выстроены громом для нас, как радуги, мосты. Там, успокоенные бромом, мы бросим тело, как костыль. И, покидая образ прежний и заводь сонную земли, заголубеет, как подснежник, душа у звездной колеи. И ветер треплется мочалкой, и в полых водах тонет путь. А ночь, как нищая гадалка, судьбы не может обмануть. ВАЛЬС Расцветай, моя ночь, и касайся шелковистым подолом людей! Мы плывем по широкому вальсу в голубой невесомой ладье. Опустевшие столики пеной оседают за нами к стене, и качается ночь, как сирена, на блестящей паркетной волне. От расплывчатой мглы ресторана отплывая навеки вдвоем, голубые забытые страны мы, как молодость, снова найдем. Медный ветер сметет дирижера, раскачает простенки прибой; в повторенных зеркальных просторах станет тесно кружиться с тобой. И, круги расширяя над залом, покидая, как пристань, паркет, разобьемся мы грудью о скалы — об высокий холодный рассвет. «Уже твердел сраженный день…» Уже твердел сраженный день и больше сердцу не был нужен, и звали вывески людей на кружку пива и на ужин. Уже гремучею змеей на двери опускались шторы, и рейс окончила дневной международная контора. Не торопясь, жевал туман отяжелевших пешеходов, и за решеткой океан качал в ладонях пароходы. И ветер, растолкав народ, в боязни опоздать к отходу, открыв большой и громкий рот, кричал бумажным пароходам — пронзительней, чем муэдзин, чтобы смелее отплывали, что, ведь, не только для витрин у них бока обшиты сталью! И вот тоска несла из тьмы живые волны, запах пены, и неспокойная, как мы, ждала флотилия сирену. И, обгоняя пароход, мы шли во мрак Иллюзиона встречать тропический восход и фильмовые небосклоны. «Какая странная и злая…» Какая странная и злая туманом скованная мгла, созвездья спутавши узлами, над нашим городом легла! Мы, как растерянная стая, зовем друг друга через тьму, касаясь легкими перстами слов непонятных никому. И в тонкой пряже параллелей ползут моря на материк под наши робкие свирели, как гомерический парик. И сквозь всесветные пространства, в географической графе. классическое постоянство проносит бережно Орфей. Хрестоматические души, томясь в учебниках земных, свою любовь, как розу, сушат меж рифмами стихов своих. Ища и плача на подмостках, и в опереточном аду мы ждем, что красные подростки — испуганные какаду, так непонятно и напрасно нас воскресят за низкий балл — для встречи краткой и прекрасной и смертоносной, как обвал. |
