Карин. Конечно, сводный брат.

Лисен. Там вроде были большие деньги?

Карин. Говорят.

Лисен. Моя сестра работала у двоюродного брата Нурденсона из Шёсэтры. Его звали, кажется… да, как же его звали? Хельмерсон. Жена была настоящая… да. Хельмерсон тоже. Так что долго это не продлилось.

Карин. Заводчик Нурденсон может оказаться приличным человеком.

Лисен (недоверчиво). Само собой.

Карин. Оскар говорит, что завод испытывает большие экономические трудности. Ему обычно известны такие вещи.

Лисен. Но пастору-то не завод платить будет.

Карин. Нет, у него государственное жалование.

Лисен. Наша малышка Анна… Да, подумать только.

Карин. Да, фрёкен Лисен, удивительно.

Печь гудит, крышка горшка чуть подпрыгивает, с шипеньем выпуская пар, муха, ударившись с маху о стекло, падает на спину. Фру Карин, закончив чистить ягоды, замирает, упершись локтями в стол. Фрёкен Лисен продолжает работу, но как бы в другом темпе, вглядываясь в то, что у нее в руках.

Лисен (после долгого молчания). Само собой. Да. Да.

Карин. Я больше уже ничего не понимаю.

Лисен. Одиноко вам будет, фру Окерблюм.

Карин. Это меня не заботит.

Лисен. Неужто?

Карин. Да, одиночества я не боюсь.

Лисен. А что ж тогда?..

Карин. Иногда я спрашиваю себя, сознавала ли я когда-нибудь внутренние причины своих поступков. Понимаете, фрёкен Лисен?

Лисен. Насчет этих вот внутренних причин не понимаю.

Карин. Ну да, ну да. Естественно.

Лисен. Ежели думать в этом направлении, голова закружится. Ведь за тем, что вы называете «внутренними причинами», могут прятаться другие причины, еще глубже. И так далее.

Карин. Это верно.

Лисен. Позвольте я налью вам горяченького кофейку.

Фру Карин протягивает свою чашку.

Мать Хенрика кратко сообщила, что, к сожалению, не в силах встретить обрученных на вокзале, поскольку ее астма за лето стала еще мучительнее. Поэтому она заняла пост в распахнутых дверях прихожей — в своем самом нарядном фиолетовом шелковом платье, кружевном чепчике на жидких, тщательно причесанных волосах и с широкой приветственной улыбкой, которая все же не в силах скрыть печали в ее глазах. Анна, позволив себя обнять, погружается в бесформенный, чуть пропахший потом мрак. Потом Альма протягивает пухлые ручки к сыну и, обхватив его голову, покрывает поцелуями его лоб, щеки и подбородок. Светлые глаза тотчас наполняются слезами, она тяжело дышит.

Альма. …и эти свои противные усишки так и не сбрил. (Шаловливо.) Посмотрим, что мы с Анной объединенными силами сумеем сделать. Мы уж заставим его сдаться, правда, Анна? Да входите же, дорогие дети, что ж мы на лестнице стоим! Дайте-ка на вас поглядеть! Твоя невеста еще красивее, чем на той карточке, что ты прислал. Милое мое дитя, желаю тебе счастья с моим мальчиком! Ну-ка! Ты счастлив, Хенрик? Нет, нет, какая я дура. Такая назойливость смутит кого угодно. Так, так. Вот что я придумала: Анна будет жить в комнате Хенрика, к сожалению, я обычно сдаю ее, жилец любезно согласился съехать на несколько дней, но он курит сигары. Я уж проветривала, проветривала, но, по-моему, запах все равно остался.

Анна уверяет ее, что сигарного дыма не чувствует, но ничего не говорит о кислом запахе плесени, который источают темно-зеленые, местами выцветшие обои.

Альма. …но, во всяком случае, Анне, наверное, будет приятно спать в бывшей детской своего жениха. Да, вот на этой фотографии над кроватью — отец Хенрика, снимок сделан во времена нашей помолвки. Мне кажется, он получился хуже, чем на самом деле — знаете, Анна, он был такой красивый и веселый.

Анна. …по-моему, он очень красивый и очень похож на Хенрика. Похож на артиста.

Альма. …артиста. Может быть, не знаю. Он любил петь, был ужасно музыкальный. А потом женился на мне, неуклюжей толстушке. Ну, тогда я не была такой толстой, как… и у меня был не один ухажер, так что без конкуренции не обошлось.

Хенрик. …а я в таком случае устроюсь на кушетке в столовой, вполне сойдет.

Альма. …нет, нет. На кушетке буду спать я. А ты, Хенрик, со всеми удобствами устроишься в моей комнате. (Шутливо.) Буду лежать как обнаженный меч между влюбленными. (Смеется.)

Хенрик (решительно). Не глупи, мама. Я буду спать на кушетке в столовой, и хватит об этом.

Альма. Послушайте только, какой диктатор! Он и с тобой так ведет себя или только своей старой матерью командует? Да что же мы здесь стоим и разговоры разговариваем! Я накрыла в столовой чай с бутербродами. Хенрик написал, что вы поужинаете в привокзальном ресторане в Евле, а то бы я, разумеется, приготовила что-нибудь эдакое.

Хенрик. …замечательно, мама делает бутерброды — пальчики оближешь, даю слово.

Альма. …нехорошо насмехаться над старой матерью, Хенрик. Мне же постоянно приходится думать о своем весе, из-за астмы. Так велел доктор, и теперь я равнодушна к еде, не то что раньше.

Альма в безмолвном порыве протягивает руку, которую Анна быстро целует.

Альма. Деточка, деточка.

На минуту женщины стоят вплотную друг к другу. Хенрик, направившийся было в столовую, оборачивается и видит это быстрое, неуверенное движение. Альма кладет свою тяжелую руку на плечо девушки, лицо ее искажается внезапной болью. У Хенрика в голове возникает слово, точно где-то в глубине его сознания распахивается форточка: неизбежно, неизбежно. В ту же секунду все как обычно, он слышит голос Анны: «Что с тобой, Хенрик?»

Хенрик. По-моему, маме понравилась невестка. Мы с тобой ведь немножко боялись.

Показ семейного альбома — извечная палочка-выручалочка при первом визите невесты, когда темы разговоров исчерпаны, и минуты растягиваются в часы. Показ семейного альбома на диване, освещенном керосиновой лампой, Альма с Анной, прижавшись друг к другу, с лупой. Хенрик сидит по другую сторону круглого стола. Ему разрешено закурить трубку. Спрятавшись в тени и за облаком дыма, он может без помех наблюдать за матерью и невестой.

Альма (тыкая круглым ноготком). А это ты, Хенрик! Летом в Эрегрунде. Хенрику было… сколько тебе было лет в то лето, когда мы раскошелились на дачу в Эрегрунде? Одиннадцать. Тебе было одиннадцать лет.

Хенрик. А осенью я заболел скарлатиной.

Альма. Нет, нет, это случилось следующей осенью, я прекрасно помню. Ты замечательно себя чувствовал после того лета у моря, ни разу не болел зимой. Какой он был маленький. А парусник, который он построил по чертежам из журнала… он был такой одинокий ребенок, бедный Хенрик. Больше всего на свете обожал собирать разные растения и классифицировать их с помощью «Флоры». Ты помнишь свой замечательный гербарий, Хенрик? Он лежит где-то на чердаке. Бедный Хенрик, не могу удержаться от смеха, глядя на эту фотографию из Эрегрунда, хотя следовало бы плакать. Еще портвейна, Анна?

Анна. Спасибо, немножко.

Хенрик. …я предпочитаю коньяк.

Альма. …да, Господи, помилуй.

И Альма смеется, глядя на фотографию из Эрегрунда. Как я уже говорил раньше, смех у мамы Альмы раскатистый, веселый, поразительно не совпадающий с ее характером в целом. Доброжелательный смех, белозубый, сердечный и заразительный.