— Умер? — переспросил я озадаченно. И тогда он отчетливо и зло произнес:

— Да, умер. УМЕР!

Я тут же посмотрел на Киоко, стоявшую разинув рот. Без сомнения, она все еще не могла осознать реальности происходящего. Еще в лимузине я сказал ей:

— Ты, должно быть, ужасно разочарована, что не нашла своего друга, ради которого приехала из такой дали, и тем не менее ты продолжаешь улыбаться. Знаешь, а ты крепкий орешек.

На это она мне ответила:

— Прошло уже двенадцать лет. Мы ни разу не написали друг другу, к тому же я впервые в Нью-Йорке и, естественно, очень хочу с ним увидеться, но, если мне скажут, что Хосе нет, это мне покажется почти нормальным. Я хорошо помню того Хосе, которого знала маленькой, но ничего не знаю о Хосе сегодняшнем, так-то вот.

Неприятная история, не правда ли? А тут еще этот Пабло поворачивается ко мне и спрашивает:

— Вы из полиции?

Я даже не рассердился, мне стало грустно. Киоко не сделала ничего дурного. Просто приехала, чтобы увидеться с другом детства, а на нее вдруг посыпались неприятности одна хуже другой. В довершение всех бед ей объявляют: Хосе умер. Я решил, что это уж слишком, и, движимый этим чувством, стал объяснять Пабло, что мы не из полиции и почему Киоко так хочет разыскать Хосе.

Она была сильная, не стала плакать, не рухнула на стул, ее плечи лишь слегка опустились, и она закусила губу, но я был не в силах на это смотреть. Мне казалось, стоит слегка задеть ее, и Киоко упадет. Как треснувшее ветровое стекло. На первый взгляд оно совершенно целое, но достаточно его коснуться, и оно разлетится на мелкие кусочки.

— Когда? Это был несчастный случай?

Вот два вопроса, которые она задала Пабло. Тот ответил, что Хосе умер три года назад, от сердечного приступа, и она больше ни о чем не спросила. Я не знаю, что он там замышлял, но Пабло приготовил нам по коктейлю, приговаривая, что пить их надо свежими. Киоко выпила свой залпом, и, честно говоря, ей не стоило этого делать. Я опасался, что ей станет дурно, но Пабло заявил, что он угощает, и она только сказала ему «спасибо». Такая она была, Киоко, это напомнило мне, как она предложила пастилку от кашля Дэвиду. И потом, пока я размышлял над кучей вопросов (танцы ли Хосе сделали ее такой милой или, наоборот, Хосе стал учить Киоко, потому что проникся к ней симпатией, или это все японцы такие любезные),

Пабло начал говорить о мамбе и ча-ча-ча, и вдруг Киоко вся напряглась. Пабло оскорбил Хосе.

Когда я уже был готов плюнуть на все и схватить Пабло за грудки, я увидел, что Киоко отходит от стойки. Я решил, что она идет в туалет. Но ошибся. Пабло сделал мне подбородком знак: мол, смотри, и в этот самый момент Киоко начала танцевать под звуки странной музыки, что-то в стиле Ли Конитса[18] в сопровождении африканских барабанов.

Сначала это не было похоже на танец. Мне трудно объяснить, на что это вообще было похоже. Для меня танец — это что-нибудь в стиле соул трейн или брейк-данс, но тут не было ничего подобного. А поскольку я никогда не видел, чтобы кто-то так танцевал, то не смогу объяснить, чем танец Киоко отличался от обычного. Музыка напоминала джазовую, но размер был не четыре четверти, а среди ударных были такие барабаны, каких я никогда не слышал.

Посмотрев подольше, я понял, что ритм все время менялся. Так, например, даже когда ребенок играет в серсо, создается впечатление, что он делает это ритмично, но у Киоко все было по-другому. Казалось, ее ноги следовали неслышному ритму, начинавшемуся сразу за громким «бум» басов. И еще, она была пластичной, словно сделанной из резины, особенно на уровне плеч, она двигала руками и ногами, не прикладывая никаких усилий. Не будучи в данном вопросе специалистом, я мог бы сказать, что это походило скорее не на танец, а на движения дикого животного из семейства кошачьих, когда оно тихонько крадется за своей добычей.

Альт-саксофон отошел от стиля Ли Конитса и отчаянно заиграл что-то очень грустное и совершенно не похожее на американский джаз. Фигура с оригинальным элементом, исполняемым духовыми инструментами, отличная от музыки Дюка Эллингтона, Каунта Бейси[19] или Стэна Кентона,[20] повторялась, сопровождая основную тему, каждый раз все громче и громче, и Киоко начала отступать, попеременно резко поднимая и безвольно опуская руки. Оказавшись у бильярдного стола в углу зала, она стала повторять серию странных, сильных движений, от которых все ее тело сотрясалось, но голова при этом оставалась неподвижной. Я подумал, что Киоко танцует что-то африканское, и в этот момент почувствовал, как мои руки покрываются гусиной кожей. Этот танец одновременно давал ощущение освобождения, будто она собиралась взмыть до небес, и напряжения, которое, казалось, в конце концов ее раздавит. Необычная атмосфера царила в зале. Гангстер, старый алкоголик, проститутки — все затаили дыхание и не отрываясь глядели на Киоко. Я парил в состоянии ирреальности, словно накурился гашиша. Было такое чувство, словно бы что-то неизведанное охватило меня и собиралось унести бог весть куда. Киоко продолжала танцевать, пока не закончилась музыка. Внезапно я заметил, что Пабло стал мертвенно-бледным.

— Я соврал не со злым умыслом, — сознался этот комик через полчаса. Когда танец закончился, все бешено зааплодировали, но вид у Киоко был такой изможденный, что Пабло предложил ей стаканчик крепкого сладкого доминиканского ликера. Выпив его, она какое-то время молчала с отсутствующим видом. Потом Пабло усадил нас обоих за столик в углу бара и начал свои признания. Было приятно узнать правду, но не знаю, стоило ли радоваться, потому что его исповедь оказалась не очень веселой.

— Я не хотел, чтобы вы виделись с Хосе. Он жив, но это все равно, как если бы он был мертв, у него СПИД, последняя стадия. Хосе находится в лечебнице для больных СПИДом, созданной добровольцами в Квинсе.

Киоко помолчала, не поднимая глаз. Думаю, в тот момент она вспомнила художника Дэвида и пыталась представить себе, как выглядит Хосе. Я знал ее едва ли полдня, но понял: Киоко встретится с ним, даже если Хосе стал совершенно немощным. Не по глупости, не из желания во что бы то ни стало сделать по-своему, а просто потому, что она, должно быть, рассуждала следующим образом: «У Хосе СПИД? Ну и что, это не помешает мне с ним встретиться и поблагодарить его». Киоко не боялась смотреть в лицо горю. Я знавал людей, выросших в ужасающих условиях, окончательно погрязших в несчастьях и при этом не имевших смелости взглянуть беде в лицо. Мне кажется, что никто не вправе бросить в них за это камень или заставить их смотреть на то, чего несчастные видеть не хотят.

Киоко не боялась взглянуть в лицо горю, потому что знала, что было для нее самым важным. Я, к сожалению, не такой, как она. Будь я на ее месте, я бы, скорее всего, постарался забыть Хосе. Впрочем, если бы я был на ее месте, я бы, может, никогда его и не встретил.

Потому что интересные встречи выпадают лишь тем, кто не перестает искать. Впервые в жизни я испытывал уважение к девушке, которая была младше меня.

— Ральф, ты не хочешь поехать со мной завтра в Квинс? — спросила меня Киоко, направляясь к мотоциклу и наступив по дороге на тень переодетого в женское платье жиголо.

— Завтра в десять утра, пойдет? Я повезу тебя на лимузине.

Услышав это, она облегченно вздохнула:

— Я заплачу тебе, не беспокойся, ладно? Должно быть, я был единственным человеком, которого Киоко знала в этом городе. Я корил себя за то, что соврал ей насчет стоимости предыдущей поездки, но для покаяния момент был неудачным. Сейчас было важнее сказать ей что-нибудь ободряющее.

— Ты была великолепна, Киоко. Никогда в жизни я не видел, чтобы кто-нибудь так танцевал, — вот что в конечном счете я ей сказал, забираясь на мотоцикл, и девушка слабо улыбнулась мне в ответ.

ИНТЕРМЕДИЯ Киоко

«В стране, откуда я родом, все танцуют — худые и толстые, богатые и бедные, дети и старики, мужчины и женщины — абсолютно все. В праздничные дни мы выходим на улицу и веселимся, а вместе с нами танцуют умершие, привидения и духи», — кажется, что-то в этом роде рассказывал мне Хосе, но я сомневаюсь, что в свои восемь лет я могла понять так много по-английски, поэтому я смутно помню его слова.