Рано утром, давясь своей яичницей, в полном отупении я выходил, брел, помню, по темным улицам поселка и видел, как идут, шкандыбая по грязи или льду, такие же бедолаги-ученики. Мне еще было близко до школы, рядом (хотя грязи у нас весной и осенью бывали непролазные), а были дети, добиравшиеся пешком плюс трамваем, затем автобусом. В восьмом классе у нас появился новый классный руководитель: Яков Львович Капров. Так он бил учеников, вызывая их в физический кабинет и запирая дверь. На самом деле все настоящие хулиганы ушли из школы в колонии и на улицы еще в 6—7-м классах. Он бил вполне нормальных ребят, те выходили с расквашенными носами. Меня не бил, мой отец был офицером. Но даже если б у нас был сладкий классный руководитель, что бы это меняло? Эти десять лет каждый из нас отдал государству, отсидел как срок. Отдайте мне мои солнечные годы!
Тому, что нужно для жизни, школа не учит. В школе не учат, как говорить с людьми, как распознать лживого человека, как ладить с людьми, как командовать ими, как отбиться от нападения. Что такое жизнь, как скоро придет смерть, как встречать жизненные горести, что делать, если ушла твоя девочка? На все эти вопросы школа не отвечает. Зато она вырабатывает в тебе вторичные инстинкты подчинения: все встают, когда вошел учитель. Она учит тебя низменной хитрости: зная слабость учителя, можно получить хорошую отметку. И подчинению, подчинению учит она.
Но самое главное: те миллиграммы действительных знаний, которые она дает, можно получить в каких-нибудь несколько лет, в три года! Зачем же детей деформируют, заставляют сидеть, как идиотских кукол, в спертом воздухе класса лишние семь лет? Чтобы отшибить напрочь инстинкты. Чтобы привык к оскорблениям, и если мозглячка училка, неряха в рваных чулках, кричит тебе: «Остолоп!» – чтоб ты не давал ей в нос, а стоял опустив голову. Все эти годы требуются, чтобы прочно перешибить твою волю, ударяя каждый день по ней, как дубиной, как ломом.
Если у кого-то остались и хорошие воспоминания о школе, то они не о школе собственно, но о встреченных там двух-трех интересных пацанах, миловидных девочках, первая там влюбленность помнится, то есть личные вещи.
Так что, когда видишь пикет или митинг учителей, всех этих гиппопотамовских размеров теток в драных шубах, то не жалей их, бюджетников, не получающих зарплату. Такие же служащие государства, как тюремные надзиратели или менты в серых армяках, – они работники репрессивного аппарата. (И потом, что за нонсенс, разве женщина должна воспитывать мужчин? Это противоестественно.)
Мир нужно видеть таким, как он есть, правильно. Это экстремально важно – правильно видеть мир. Учителя – не учителя по нормальному видению – это работники государственного аппарата образования. Учителей же в мире горстка. Найти себе учителя – задача тяжкая. Тех, кто преподает в школах, нельзя называть учителями. Это святотатство. Учителей – горстка. Счастлив тот, кто обрел своего учителя.
Школьные учителя – работники негатива. Это, конечно, не их индивидуальная вина, их самих когда-то сломали, и вот они послушно (за мелкий прайс!) заполняют память и мозги своих юных жертв начинкой из жеваных знаний: алгебра, физика, химия, геометрия, литература, история – все вперемешку. Общая ничтожность учителей, их невысокий интеллектуальный уровень, то, что они не поднимаются над общим обывательским уровнем развития, говорят сами за себя, это не лучшие люди нашего общества. Усталые и сломленные, они чревовещают по программе. Крайне редко могут они понять своих учеников или предвидеть их. Достаточно сказать, что в школьном аттестате у меня по русской литературе стояла тройка. А я ведь читал запоем, запойно писал стихи с пятнадцати лет, и уж тройки мне явно было мало. Но мы не нравились друг другу: учительница и я. Я не мог поставить ей тройку, она могла. Надеюсь, она жива и хоть раз в неделю опять и опять удостоверяется в своей дури.
Тотчас после воцарения советской власти революционеры-большевики вовсю свободно экспериментировали со школой. Если судить по «Республике ШКИД» – были выборы преподавателей, школьное самоуправление. Будущее намечалось интересное. Понимали, что если хотят выращивать нового человека, то нужна и новая школа. Но одно дело – оспаривать власть в революционном порыве. Другое дело – захватить власть и властвовать. Ломать одновременно многие институты государства – крайне трудоемкое занятие. Да и опасное: сломаешь старую школу, а пока еще построишь новую – не будет никакой.
Потому новой школы не получилось. Убрали Закон Божий да букву «ять», заменив их историей Покровского и материализмом для школьников. Эксперименты Макаренко и «Республики ШКИД» захлебнулись. Все тихо возвращалось на круги своя. Во время Великой Отечественной войны появился феномен фабрично-заводских училищ. После войны помирившийся с церковью и озабоченный укреплением государственности И. В. Сталин (он уже до этого возвратил офицеров и погоны) стал возвращать классическое образование. Было введено раздельное обучение полов, школьная форма, ремни и фуражки, платное обучение для трех старших классов, и даже латынь и греческий – мертвые языки. Продержалась эта имперская мода недолго, приблизительно от 1947 до 1955 года. И даже не была введена повсюду, оставались школы и со смешанным обучением, и без фуражек и ремней. (Пытались ввести форму и для студентов.) В хрущевскую оттепель сталинская попытка возродить имперскую школу загнулась. «Демократичному» и американистому Хрущу она, должно быть, казалась неуместным классицизмом. Так же как «архитектурные излишества» – против них стали тогда серьезно бороться: против сталинского имперского стиля зданий МИДа, гостиницы «Украина» и иже. Между тем латынь, ремни и фуражки были из одного и того же набора имперскости, вместе с «архитектурными излишествами». Хрущу нужна была быстро-быстро рабочая сила на фабрики и заводы и трактористы для подъема целины, потому школу сделали восьмилетней. Нужны были рабочие и крестьяне, вот их и спешно производили в восьмилетках.
В конце концов пришли к сегодняшней нелепой школе. Пожалуй, не намеренно пришли, ибо качество государственной элиты – правителей государства – неуклонно снижалось, и вряд ли Хрущев и тем более Брежнев были способны на размышления по поводу образования, не говоря уже о том, чтобы оценить сравнительные качества систем образования. После гения Ленина (впрочем, он никакого проекта нового образования не оставил, насколько я знаю) и отличного практика Сталина пришли лохи. У лохов проектов не бывает.
Возвращаясь к сталинской попытке реставрации классического образования, еще раз отмечу, что она совершена в поздний предсмертный период, когда Сталин пришел к имперскости, отвергнув наследие революции 1917 года. Неизвестно, что он сам по поводу своей школы думал, но ежу понятно, что новый человек не должен был выйти из такой школы, где преподавали латынь и русскую историю, сочиненную немцем Миллером и другими немцами по заказу немецкой династии Романовых. Учили историю царей и исчисляли послушно революционное время от выдуманной даты Рождества Христова! Что ж должно было получиться? Конечно, не новый, а ветхий человек! Потому закономерно получили с такой школой воспроизведение старого общества.
(Нужно было больше и больше революционности! Мой упрек революции 1917 года – что она не была достаточно радикальной. Она не убила старый мир, а лишь приглушила его на время. Но об этом в другом месте…)
Ту школу, которая есть, садистский репрессивный государственный институт, направленный на подавление и тотальную деформацию самой сути человека, нужно уничтожить. Иначе наше общество обречено воспроизводить самое себя в том отталкивающем виде, в каком оно есть сегодня. Вечно будут крепостные темные пенсионеры, вечно будут палаческие менты, вечно будут воспроизводиться блатные, вечно станут появляться гоголевские чиновники, монументальные архаичные тетки-судьи. Поколение за поколением. А начинается становление этих отталкивающих существ уже на школьной парте. Общество забивает целых одиннадцать лет ребенка до смерти, пока он не становится полуфабрикатом, заготовкой для вышеперечисленных типов. Этот конвейер надо выключить. Что мы и сделаем, придя к власти.
