Литмир - Электронная Библиотека
* * *

Если выйти из отеля около часу дня. И пойти по любой авеню в даунтаун, то постоянно будешь идти в солнце. И это тепло, даже если февраль.

* * *

Иногда даже в глазах очень богатых людей, чаще женщин, я вижу дикую грусть. Они воспитанны, прилежны, никогда не скажут, не нарушают. Но тут мне хочется обнять иссохшую старуху – бывшую красавицу, – прижать ее седую голову к своей груди и гладить по снежным коротким волосам, говоря:

– Ну что, моя маленькая, ну успокойся. Ну, ничего.

Ну пусть так, ну что делать! Успокойся!

Маленькая моя!

* * *
А. М.

Я помню какие-то имена.

Особенно Манфред и Зигфрид.

Я не знаю, откуда они пришли, но они есть во мне – эти имена.

Манфред сидит на берегу – Зигфрид купается в озере.

– Красивые белые кувшинки, – говорит Манфред.

– Я не знаю, куда плыть! – кричит Зигфрид.

– Плыви на мой голос! – кричит Манфред.

Зигфрид выходит из воды. Манфред набрасывает на него какую-то ткань и его вытирает.

Вытирая, он и целует его одновременно. Спускаясь с поцелуями по чистой коже Зигфрида, на полурасстоянии от земли он находит нечто. Губы его останавливаются в этом месте.

Музыка леса сопровождает затянувшееся свидание.

Что бы они потом ни надели – какие бы наряды.

Подадут ли карету или сядут в автомобиль.

Я люблю вечернее небо. Сужающийся летний вечер.

Тихую тоску собственной прошедшей юности.

И неожиданно Вас – мой милый друг.

Мой бледный, цветочный, танцующий друг.

* * *

Огородики Нижнего Ист-Сайда. Репа и морковь.

В Гарлеме зацветает чеснок.

На Пятой авеню роняет свои плоды на землю помойное дерево.

Ветер трясет золотые заболоченные бамбуковые рощи Вест-Вилледжа.

Поют птицы, летают стрекозы.

Мистер Смит и мистер Джонсон шагают по размытому левому берегу Бродвея в резиновых охотничьих сапогах. Время от времени Смит вскидывает ружье и стреляет в выпархивающую из зарослей утку.

Самое оживленное место – где еще сохранилась табличка «Вест – 49-я улица», – в этом месте единственная переправа через Бродвей. В развалинах на берегу меняют дичь на кофе и сахар, пушнину – на кости и рыбу и продают одежду, в которой большая нужда.

Апрель. Хорошо. Воздух-то какой. Наконец-то можно согреться. Обитатели некогда Великого города, почесываясь, греются на солнце.

* * *

Нравится ли вам термин «гражданская война»? Мне очень.

ВЕЛИКОЕ ОТКРЫТИЕ

Я люблю безумие. Вся моя жизнь тому примером служит. Я культивирую не логику, а наслаждения. Мои болезненные ощущения доставляют мне удовольствие.

А когда мне нужно помучить другого человека, я выхожу ночью и ищу жертву.

Несколько раз я уже кое-что попробовал и был счастлив.

Сегодня я нашел доллар на улице. Потом я купил себе тюльпаны.

Позавчера я ударил свою жену ножом. Впрочем, она отделалась испугом.

С этой женщиной у меня таинственная связь. На первый взгляд у нас с ней простые отношения – она ушла от меня год назад. Но что может знать толпа обо мне и о ней?

Существует невидимое взгляду.

Кто-то из нас жертва, кто-то палач. По временам мы меняемся ролями. Даже самые умные люди ничего не поймут. В этом деле может разобраться только дьявол. Он же и заварил эту кашу.

На вид, знаете, она и, вроде, Лимонов. Но я же вам говорю, что дело куда сложнее.

Порой я гуляю, подняв воротник моей шубы. Для проходящих людей в витринах просто ботинки и шляпы. Для меня это давно не ботинки и шляпы, а резкие и таинственные символы и знаки, которые вещают, угрожают, а порой я от них спасаюсь, как от настоящих преследователей. Да они и есть настоящие – особенно те черные сапоги до колена с 45-й улицы – я их просто боюсь. Они определенной мелодией звучат, и улыбаются, и исходит запах.

Я люблю многое в городке, где сейчас живу. Он – Нью-Йорк – довольно обширен. Его мусор – самый красивый мусор в мире. Я знаю одного человека, который пытается мусор рисовать. Но у него пока плохо выходит, то есть рисует он хорошо и правильно, но мусор следует рисовать. Как цветы. Я знал одного художника – он был сумасшедший – ах, как он рисовал цветы! Он был моим другом, временами он спал под роялем. А вообще, это было так давно, что голова болит.

Мне, конечно, доступны простые забавы. Например, я жду весны. Я не говорю, что весна это благо – я жду ее как гниения – гниение же мне мило. Наконец набухшее за зиму вскроется и обнажится – вытечет гной, лица во многом станут говорить сами за себя, и городок станет огромным скопищем движущегося мяса – мясу присущи запахи и бесцельное броуновское движение – как обучили меня в школе, в химических и физических полутемных кабинетах умные еврейские учителя, размахивая колбами и ретортами.

Я никогда не был жесток. Я не поджигал собак и кошек, не обрубал хвостов или лап, не охотился на крыс или птиц. В полях и лесах я ходил бесцельно. Мучить животных или растения не доставляло мне удовольствия. И я не знал еще счастья мучить людей.

Я набрел на Великое Открытие за несколько дней до того, как мне исполнилось тридцать три года. Это была самая фантастическая пора моей жизни – я был на взлете – любимая женщина ушла от меня, дьявольски похохатывая, – я парил, я страдал каждый день и каждую ночь – я бился в истериках и мастурбациях – они были очень сложны. Я глотал собственную сперму, перемежая ее глотками вина, – нектар и амброзия богов. Тогда-то наконец исчезла из моей жизни скука, и стал я жить празднично.

Великое Открытие совершил я, когда душил жену. Вернее, когда, недодушив, отпустил. Я посмотрел на нее – до этого наглую и гордую своими успехами самки – количеством и качеством мужских членов, в нее входящих. Я посмотрел… она была… О, это мгновение я никогда не забуду. Ради этого только и стоит жить. Она мычала. Халат был расстегнут, пустые ватные грудки топорщились по сторонам, на красивом животе была некрасивая складка. И она хотела жить. Я мог сказать ей – целуй мои ноги, ешь мои испражнения, лижи меня – она бы все тотчас исполнила. Я со странной улыбкой потрогал ее голые груди – я сам мало что понимал, но что было понимать, я почувствовал удовольствие, заливающее меня. «Я выебу тебя и отпущу», – сказал я, но мне уже не нужно было ее выебать. В этот момент у меня случился оргазм – там брызнуло у меня в брюках, и я непроизвольно потерся спиной о спинку глупой деревянной лавки, на которой мы сидели (она служила нашей бедной семье диваном). И тогда я понял, что я люблю насилие. И стало мне спокойно-спокойно. И все тревоги мира мягкими ватными облаками улетели в трансцендентальное черное небо.

Так я совершил Великое Открытие. Люди – это болезненное жалкое мясо, прищеми его покрепче, и где тот, что философствовал, бизнесменствовал, воздвигал, был авторитетом и членом, и где та, что была такой-то и как будто бы любила то-то и то-то, только мычат и плачут. И просят…

Я живу с моим открытием. Мне хорошо с ним жить. Я вовсе не жесток, меня многие считают хорошим парнем. Но я почему-то равнодушен к путешествиям и не очень хочу денег. Страсть-то у меня другая. Я не могу отказать себе в удовольствии как-нибудь еще поглядеть на человека в таком мычащем состоянии, это особенно приятно по отношению к сексуально близким людям. Очень хочется. Мне запомнился, видите ли, тот оргазм, и я хочу его повторить.

Конечно, я боюсь закона. Я не согласен рисковать безоглядно. Само наказание меня не пугает, но я лишусь дальнейших возможных удовольствий.

Когда будут апрель и май. И зазмеится змеями зелень, и лопнут растения, и завоняют женщины из-под юбок или сквозь ткань брюк – занеряшливятся и покроются прыщами наши городские секретарши. Когда совершится в природе очередная абсолютно необходимая революция, я попробую кое-какие приемы. Я знаю состояние, которое у меня при этом будет, и заранее мелко дрожу… Одни коллекционируют бабочек, другие – добродушные и покорные бугаи – играют в мяч. Я – странный мужчина.

2
{"b":"17500","o":1}