Василивич содрогнулся всем телом и потом ощутил, как ладони америкашки побежали по его позвоночнику вверх и — наступило великое облегчение. Василивич понял, что сейчас упадет в обморок, но, дотронувшись до каких-то нервных окончаний в позвоночнике, америкашка сумел предотвратить обморок.

Он уже слышал шум ночной попойки, устроенной на явке членами вспомогательного подразделения. Из окон на улицу доносились женское хихиканье и звон бутылок. Кто же это сказал, что ничто так не способствует успеху, как успех? Правильнее бы сказать: ничто так не способствует разгрому, как успех.

Его удивило, что у него даже не возникло желания предупредить группу об опасности. Он подумал, что вообще-то это надо сделать. Но черт с ними. Вся его профессиональная выучка, похоже, сгинула в той задней комнатке спортивного магазина. Там сгинуло все. Чего же хотел теперь этот генерал, отдавший службе в КГБ двадцать лет жизни? Он хотел стакан холодной воды — и ничего больше.

Кореец остался с ним на улице, а америкашка пошел в дом. Справа от них был небольшой полицейский участок — рядом с кафе. Прямо за ними возвышалось мраморное безобразие исполинских размеров, недавно выстроенное современным корольком. Фасад украшала мраморная лестница, перед которой стояла конная статуя какого-то итальянца. Прожектора извещали прохожих, что это памятник какому-то видному гражданину. Беда с этими статуями и памятниками, когда видишь их на каждом углу, к ним относишься не более внимательно, чем к деревьям в лесу, и, если рядом с вами нет гида, который обращал бы ваше внимание на тот или иной памятник, вы бы даже не удосужились лишний раз взглянуть на него.

Смех наверху стих. Стих так, словно кто-то повернул выключатель. Кореец спокойно стоял, точно в ожидании автобуса.

— Сэр, — сказал Василивич, и потом какой-то инстинкт самосохранения, о существовании которого он и не догадывался раньше, заставил его добавить: — Милостивый и благородный сэр. Благородный и мудрый цвет нашей радости, о милостивый сэр, прошу вас, соблаговолите назвать недостойному рабу свое божественное имя.

Кореец по имени Чиун, тряхнув гордо бородой, ответил:

— Я — Чиун, Мастер Синанджу.

— Молю вас, великолепнейший, скажите, вы работаете с американцами? Вы состоите в так называемом «Подсолнухе»?

— Я нигде не состою. Я Чиун.

— Значит, вы не работаете с американцами?

— Они воздают мне должное за мое умение.

— И что же это за умение, о достославный мастер?

— Мудрость и красота, — ответил Чиун, довольный, что наконец хоть кто-то проявил интерес.

— Вы обучаете убийству?

— Я обучаю тому, что должно делать и что способны делать люди, если они могут этому научиться. Но это не каждому дано.

Через несколько минут Римо вернулся со стопкой паспортов. За эти несколько минут окончательно сбитый с толку и перевербованный генерал Василий Василивич узнал, что азиат поклонник красоты, поэт, мудрец, невинная душа, брошенная в жестокий мир, и что его совсем не ценит ученик. Но Чиун не захотел раскрывать все свои тайны.

Римо показал Василивичу паспорта, и Василивич назвал подлинные имена и звания каждого. Он только взглянул америкашке в глаза и тут же понял, что лучше не надо вешать ему лапшу на уши.

Римо передал паспорта Чиуну и попросил подержать их. В кимоно у Чиуна было столько складок, что он мог спрятать там целый архив, если бы захотел.

— Так, теперь я стал носильщиком твоего барахла, — сказал горестно Чиун. — Вот твое отношение.

— Каких-то пять паспортов! В чем дело? — сказал Римо.

— Дело не в тяжести бумаги, а в бремени печального неуважения, кое ты выказываешь скромному поэту.

Римо огляделся по сторонам. Он никого больше не увидел. Василивич был офицером КГБ. Чиун, Мастер Синанджу, был последним из плеяды самых отъявленных убийц, когда-либо известных миру. Где же поэт, о котором говорит Чиун? Римо пожал плечами.

В Неаполе они наткнулись на группу «Альфа» почти случайно. Василивич заметил одного из группы на улице и стал быстро соображать. В тот день он чувствовал себя куда как лучше, чем накануне: после сытного завтрака и сладкого сна в машине, которую вел Римо, его мозг опять заработал. Группа «Альфа» все равно уже совершенно бесполезна. Он потерял с ними связь много дней назад, и только желание маршала Дени регулярно посылать в Москву бодрые донесения помешали ему наложить дисциплинарные взыскания на нерадивых сотрудников. Поэтому, увидев одного из членов группы, подрывника, он сразу же его сдал. Римо поставил машину у тротуара и забежал агенту за спину. Со стороны можно было подумать, что он приветствует старинного приятеля, дружески обняв его за плечи. И только в том случае, если бы сторонний наблюдатель заметил, что ноги старинного приятеля вдруг оторвались от земли, он мог бы заподозрить что-то неладное.

Если бы за плечами Василивича не было почти двух десятков лет службы в «Треске», с постоянными учениями групп ликвидации, с непрерывным поступлением новобранцев, с отбором из них лучших из лучших, обучавшихся затем всем известным способам мгновенного убийства, он бы не смог воздать должное инструменту под названием Римо.

О таком, как этот америкашка, в «Треске» могли только мечтать.

Эксперт по взрывному делу был мертв еще до того мгновения, как его ноги вновь коснулись земли, а америкашка шел с ним в обнимку через улицу так, словно тот был жив-здоров.

— Какая сноровка! — воскликнул Василивич слабым от восхищения голосом.

— Соответствующая, — сказал Чиун.

— Я даже не заметил движения его руки!

— Ты и не должен был этого заметить, — сказал Чиун. — Смотри на ноги.

— И тогда я увижу, как он двигается?

— Нет, тогда ты вообще ничего не увидишь.

— Почему?

— Потому что я посвятил свою жизнь обучению этого неблагодарного лоботряса вместо того, чтобы подарить ее такому симпатичному юноше, как ты.

— О благодарю тебя, достославный мастер!

— Теперь я живу в Америке, но я глубоко уязвлен ее прегрешениями, — сказал Чиун, и коварный Василивич понял, что подходящий момент настал. Он посетовал по поводу обуревающих Чиуна печалей.

— Не сочувствуйте мне, — сказал Чиун. — Благороднейшие из цветов чаще втаптываются в придорожную грязь. Хрупких сокрушают грубые и непотребные. Такова жизнь.

И Чиун поведал ему об ужасах американского телевещания, о том, что сделали с прекрасными драмами вроде «Пока вращается планета» и «В поисках вчерашнего дня». Чиун, как поэт, их высоко ценил. Но теперь все показывают «Мери Хартман, Мери Хартман», а там люди разоблачают друг друга в недостойном поведении, там убийства и сцены в больницах, где доктора не спасают, а калечат людей. Но мыслимо ли, чтобы персонаж драмы — врач — приносил своим пациентам больше страданий, нежели добра? Таков был вопрос Чиуна.

Василивич резонно заметил, что в хорошей драме не может быть плохого доктора.

— Верно, — согласился Чиун. — Если кому-то надобно видеть, как врачи измываются над людьми, пускай идет в больницу, а не к телевизору. Если бы мне вздумалось лицезреть невнимательных и несведущих врачей, мне следовало бы просто зайти к местному лекарю — там я смогу сполна удовлетворить свое любопытство. Особенно это относится к твоей стране, да будет тебе известно.

Василивич икнул и согласился. Чему же, интересно, учил Чиун этого неблагодарного Римо?

— Благопристойности, — сказал Чиун. — Любви, благопристойности и красоте.

Между тем Римо нашел практическое применение своей любви, благопристойности и красоте в роскошной вилле в другом конце города, на берегу неаполитанского залива, голубеющего под полуденным солнцем.

От взрывника, встреченного на улице, он узнал численность и местонахождение остальных оперативников. Получив необходимую информацию, он благопристойно сунул взрывника в большой мусорный контейнер на аллее, где его обнаружат не раньше, чем труп начнет смердеть.

Он отправился к роскошной вилле. Наступил полдень, и все оперативники, только-только проспавшись, едва стояли на ногах после ночной попойки. Один, с отвислым брюшком, оторвал взгляд от утреннего стакана водки с апельсиновым соком. Откусывая ягоды от виноградной грозди, он направил на гостя короткоствольный английский пулемет.