Внезапно из толпы вышла синьора Феррари в сопровождении двух мужчин.
— Синьора Марителла, я забираю детей под опеку государства. Не беспокойтесь за них, соберите их вещи, мы должны уехать немедленно.
Марителла пришла в себя, приказала «Волосатой» подготовить ребятишек.
— Инспектор! — обратилась она к полицейскому, — я могу взять все необходимое, чтобы проследовать с вами? Насколько я поняла, я еще не скоро смогу вернуться домой.
Он попросил коллегу:
— Проводите синьору в комнату и прихватите с собой Катену и «Волосатую». Думаю, они тоже не скоро окажутся дома.
Они втроем ушли под конвоем женщины-полицейской, и, когда агенты принялись обыскивать дом, доктор Феррари подошла к инспектору:
— Вы считаете, все очень серьезно? Они надолго попадут в тюрьму? Понимаете, я вас спрашиваю, чтобы правильно объяснить все детям.
Она смотрела прямо в глаза полицейскому в ожидании ответа, который прозвучал, как хлесткая пощечина:
— Синьора, здесь речь идет об убийствах, наркотиках, вымогательстве, преступных группировках. Это тянет на пожизненное. Решайте сами, как быть с несчастными мальцами. Хотя я уверен, что у них те же гены, что и у родителей, так что через несколько лет мы увидим и их имена на страницах газет.
Социальный работник пренебрежительно посмотрела на него и отрезала:
— Инспектор, преступниками не рождаются, ими становятся. Думаю, я отвезу их в детское учреждение всех вместе, мы не будем передавать их никому из родственников.
Дети спустились вниз с маленьким чемоданчиком. Они смотрели на окружающих бесстрашным взглядом. Рыжий подошел к инспектору и, протягивая руки вперед, скрестил запястья со словами «Арестуйте меня». Мужчина на мгновение смутился, потом попросил синьору Феррари увести детей. Она удалилась вместе с сопровождавшими ее лицами. Тем временем появился немой священник; мне сразу как-то полегчало, поскольку слуга божий был не в сутане, а в полицейской униформе. По лестнице спускались Марителла, Катена и «Волосатая». Они держались с нескрываемым презрением, даже когда на них надевали наручники и уводили.
Проходя мимо святого отца, Марителла приветствовала его плевком в лицо. Полицейский не опустил взгляда.
— Я всего лишь исполнял свой долг.
— Ты самый настоящий мерзавец, а мой муж — дурак, я всегда это знала.
Фальшивый священник вытер лицо рукавом куртки и повернулся к инспектору.
— Может быть, я и последний мерзавец, но муженек твой просто ублюдок. Инспектор, вы знаете, где сейчас яички мужчины, чей обуглившийся труп был найден в машине несколько дней назад? Они в желудке Дженнаро Мизерикордия, вот так-то! Он признался мне, что отдал приказ убить этого бедолагу, а его яички он съел на глазах у своих людей, чтобы продемонстрировать всю свою жестокость, потом он вырвал ему глаза, и эти нелюди помочились прямо в пустые глазницы. Вы найдете в моих отчетах все, о чем поведало мне это животное.
Полицейский побледнел, его охватил приступ тошноты, и он выбежал на улицу. Затем, один за другим — агенты, инспектор и Пеппе «Маппина» — вышли, оставив в доме беспорядок, включенный свет и несмываемые следы этого проклятого утра.
Я наблюдала за всем происходящим из-под дивана и оставалась там еще несколько часов, боясь, что и меня тоже могут арестовать. Когда дверь закрылась, я бегом поднялась по лестнице в комнату к Сузумелле. Я увидела ее, как всегда неподвижную, залаяла, стала дергать за подол юбки, чтобы разбудить, но она не подавала признаков жизни. Прошло два дня, я шарила по всем углам, пытаясь есть все, что мне удавалось найти: полицейские сбросили на пол бобы, кофе, чечевицу, открыли банки и коробки в поисках неизвестно чего, хотя и знали, что ничего они не обнаружат. Потом до меня донесся голос Сузумеллы:
— Паккьяна, поднимись сюда.
Я прибежала к столетней старухе, она сидела с четками в руках.
— Паккьяна, я хочу прочитать последнюю молитву.
Сузумелла перебирала четки и стучала об пол деревянной тростью, кивая в такт посеребренной головой. Трость издавала такой угрожающий звук, будто меня окружали тысячи старинных барабанов, а ее голос извергал всю скорбь минувших дней. Кричала Сузумелла о черной и белой луне, о царственном и загадочном солнце, о возбужденных лонах нагих старых дев, о прекрасной опечаленной Мадонне в голубом покрове, пронзенной семью мечами прямо в грудь. Кричала она о девственных грудях маленьких ангелочков, о древних шабашах беззубых ведьм и колдуний, о братьях-предателях. Просила она у солнца согреть сердца красивых женщин, просила у луны заставить полюбить сердца бессердечных. Вспоминала древние обряды, когда девочки оголяли свои незрелые груди и, подставляя их лунному свету, заклинали: «Луна, луна, белолицая краса, пусть растут мои груди». Кричала Сузумелла о противоречиях старинных верований, о добре и зле, о лицемерной сущности человека, который любит до тех пор, пока сам же не покончит со своей любовью. Кричала о жизни. Кричала о смерти. Кричала о душах, горящих в аду. О чистилище. Постепенно голос старухи становился все более хриплым, все более неистовым, и вдруг трость рассыпалась, издав траурный звук, а Сузумелла оборвала свою песнь, закончив ее словами: «Солнце, выжги наши глаза».
Неестественная тишина заполнила дом. Я подошла к Сузумелле и почувствовала сырость на лапах. С ног женщины стекала жидкость — сначала желтая, потом красная, — и постепенно у подножья трона образовалось большое пятно. Кровь, моча, старческие воды сочились по иссохшим конечностям. Сузумеллу бросили, забыли на ее троне — высохшую мумию. Истошный крик «Мама», руки, воздетые к небу, — а потом волна холодного воздуха вырвалась из тела старухи, закружила по комнате, вздымая занавески… и больше Сузумелла со мной не говорила.
Прошло много лет. Иногда в пустом доме мне слышится голос Сузумеллы, которая перебрасывается шутками с «Дурочкой Тавутарой», «Сараченой», и порой мне кажется, будто они втроем прогуливаются по вилле, погребенной в пыли, во времени. Некогда блестящий мрамор поблек, шторы сорваны невидимыми руками, гостиные изрезаны вдоль и поперек, вся роскошь затянута паутиной. Вы спросите меня, почему я не ухожу из этого дома? Я могла бы отправиться на Виа Петрарка к благородному семейству и поведать им мою историю, и они наверняка бы приютили меня с лицемерной христианской жалостью, столь свойственной им.
Однажды в саду, давно превратившемся в кладбище растений и цветов, я нашла свою любовь. Бездомный пес, помесь Сен-Бернара и микроволновки, бродил по заброшенному лесному массиву. Этот метис наткнулся на меня возле пустой клетки, в которой уже не было тигрицы, он был необычайно красив; в общем, спустя три месяца я разродилась тремя щенками. С тех пор мой спутник никогда не оставляет меня одну. Иногда он уходит, но тут же возвращается с чем-то съедобным. Я думаю, у него есть другая подружка, но как говорила Марителла: «Важно, что его тапочки всегда рядом с моей кроватью». Всего лишь один раз мы вышли за пределы виллы прогуляться и, бродя по улочкам, встретили «Трибунале», как раз собиравшуюся поведать пожилой синьоре новости о семье Мизерикордия.
— Ну, что мне вам рассказать, милая моя? Дон Дженнаро все еще под следствием и жена его тоже, еще и потому, что сотрудничавший с полицией «Маппина» был найден убитым… Детишки? Один дома у тетки, старой девы, двоюродной сестры синьоры Марителлы, Рыжий сейчас в тюрьме для малолеток, на Винченцо после исправительной колонии снизошло прозрение, и он готовится стать священником, Наташа — у синьоры из социальной службы: она учится на юридическом, хочет стать адвокатом. Сначала те, кто оставался еще на свободе, обеспечивали их, но потом все изменилось: появилась та, прежняя, мафиозная семья — и опять убийства, перестрелки, засады; это окончательно разрушило клан Мизерикордия. Ведь они специально поджидали ареста Дона Дженнаро, так как все уже давно было подготовлено, чтобы занять его место. Дон Дженнаро в свое время поступил с ними точно также, а сейчас он сам у разбитого корыта. Я никак не могу им помочь, у меня тоже все теперь по-другому… Всех моих деток поубивали, я живу на государственную пенсию… сейчас все по-другому. А гомосек их? Да кто знает, что с ним стало.
