Впрочем, мне только показалось, нет, я не стала одной из них – тех, кто любит. Но я стала их уважать. В конце концов, любить не легче, чем добывать деньги. Просто умеешь, как правило, одно из двух.
На вторую неделю поисков, допросив всех жителей городка – и никто, вопреки моим опасениям, не вспомнил меня, привычное не запоминается, – допросили наконец и бегуна. Он, конечно, сказал, что видел меня с мужчиной в тот вечер, и очень точно описал внешность и мою, и Энди. Но я, когда мне предъявили его показания, просто пожала плечами и безразлично сказала, что он ошибается. Он был чужим в нашем городе, и ему не поверили, а он не настаивал.
А Рамон твердо заявил, что не видел меня в тот вечер. Он очень рисковал – у мексиканца, чужого дважды, были бы большие неприятности, если б выяснилось, что он лгал полиции. Он всегда мне нравился, Рамон…
Лизи однажды подошла ко мне в кондитерской и спросила, не со мною ли все-таки шел Энди тогда по берегу озера.
– Да, со мною, а потом я его убила, расчленила бензопилой и наделала бифштексов, – сказала я. Лизи шуток вообще-то не понимает, но на всякий случай осторожно улыбнулась. Собственно, отсутствие Энди никак не сказалось на ее жизни: днем он и так проводил все время не дома, а ночью спал точно так же одиноко, как тогда у меня…
Боже, если бы Эл вернулся!
Старик и дама. Двойной портрет соседей художника
Кто-то топтался у моих дверей, и я не стала дожидаться, пока маньяк начнет действовать, – сбросив туфли, прокралась через холл и распахнула дверь так решительно, что стекло в ней звякнуло, а оставшийся с Рождества венок едва не свалился. Любимый Walter PPKчуть дрожал в моей руке как раз на уровне лба гостя. При стрельбе самое сложное – не всегда можно упереться дулом в цель.
Шел влажный крупный снег, городок наш, как всегда днем, был пуст, будто после взрыва нейтронной бомбы. Только через три дома от моего трудолюбивый мистер Голдфарб чистил большой лопатой дорожку, ведущую к его крыльцу, хотя никто, кроме него самого, не ходил по этой дорожке лет пять. Кто, спрашивается, будет ходить к пенсионеру с прекрасным здоровьем, лишающим надежды на наследство не только детей, но и внуков?
Совершенно другой пенсионер стоял сейчас на моем крыльце, его звали мистер Уилсон, и жил он не через три дома от меня, а примерно в полумиле по дороге к железнодорожной станции, на нашей бесконечной Янг-стрит. Как и все жители Эплвуда, одного из самых приличных и, безусловно, самого тихого городка в Нью-Джерси, я знала мистера Уилсона. Не знать его невозможно: весь день, от рассвета до заката, он сидит на своей веранде в старом, слегка развалившемся кресле-качалке и без всякого выражения смотрит прямо перед собой. Каждый проходящий по улице неизбежно попадает в зону этого взгляда, некоторое время передвигается в ней и наконец выходит из нее, а некое записывающее устройство внутри мистера Уилсона фиксирует очередной движущийся объект и выключается в ожидании следующего. Если бы у Пентагона было устройство слежения за всем, что движется, равное мистеру Уилсону, русским пришлось бы нелегко.
Сидя на веранде, мистер Уилсон никогда ничего не читает.
А что мистер Уилсон делает от заката до рассвета, не знает никто.
Независимо от погоды на голове мистера Уилсона косо торчит клетчатая красно-синяя охотничья шапка козырьком назад, чем доказывается его безусловное и давнее знакомство с Catcher in The Rye[2] , а тело его спрятано в длинный пастуший плащ. Лицо у него коричневое и в таких глубоких складках, что никто и не подумает о загаре – разве о том, который можно получить в крематории.
И на коленях этого пугала всегда лежит полицейский Remington870.
Словом, весь мистер Уилсон в таком виде представляет собой оживший – хотя и не вполне – персонаж из классического боевика категории В. Только кассеты с теми стариками валяются в картонном ящике в подвале, а видеомагнитофон для их оживления сто лет назад сломался и отправлен на свалку; напротив, мистер Уилсон жив, целехонек и стоит у моей двери… Интересно, подумала я мельком, почему полиция позволяет ему сидеть на крыльце с дробовиком.
– Миссис Л., – он обратился ко мне по фамилии моего последнего мужа, бедняги Эла, пистолета он будто и не заметил, – простите, что тревожу в столь поздний час (было что-то около трех пополудни!), но у меня есть важный вопрос к вам: не слышали вы сегодня ночью выстрелов на нашей улице?
Он, конечно, не мог избежать старческого слабоумия, возможно, даже Альцгеймера, но не производил впечатления дурака. Можно тысячу раз впасть в слабоумие и полностью забыть свое имя – но ведь от этого не станешь глупее. Точно так же, как тот, кто прекрасно помнит все, включая свой почтовый код, не делается благодаря этому умнее.
– Я ничего не слышала, мистер Уилсон, – я сунула пистолет за пояс джинсов сзади, тоже сделав вид, что не тыкала его минуту назад в нос человеку, и посмотрела вниз и немного вбок, как приличествует девушке, беседующей с джентльменом. – Однако я сплю очень крепко… с тех пор, как мой муж, несчастный Элайя… Ну, вы знаете… Нет, я ничего не слышала, сэр. Не хотите ли войти и выпить чего-нибудь?
Явление этого задержавшегося клиента эплвудской похоронной конторы «Луис Манчини и сын» – единственное кирпичное здание в городке, не считая железнодорожного склада, – заинтересовало меня, и я мгновенно решила не отпускать его, пока не пойму вполне, в чем дело. А свои мгновенные решения я выполняю всегда – в отличие от зароков и обещаний.
Мы расположились в гостиной – я, как обычно, на диване, спиной к свету из двери на кухню, а он в кресле, сразу застывший, будто в своей качалке. Полы плаща лежали на полу. И сейчас к его неподвижности очень пошел бы Remington на коленях, но, видимо, он взял за правило ходить в гости без оружия. Он держал стакан, в который твердо налил скотча до половины, а в моем стакане джина было вдвое меньше, чем хинной воды.
– Мэм, вы не слышали выстрелов потому, – сказал он, – что никто не стрелял. А если бы выстрелы были, вы непременно их услышали бы.
Меня всегда восхищают люди, своим умом дошедшие до того же, что и я.
– Вы совершенно правы, – сказала я. – Вот, например…
– Дослушайте меня до конца, не перебивая, – сказал он, не дослушав и перебив меня. – Итак, в нашем городе все далеко слышно, потому что здесь нечего слышать. В Эплвуде всегда очень тихо, так что, когда я кашляю у себя на крыльце, вы можете желать мне здоровья – могли бы, если бы, как и все местные, не были так ужасно воспитаны…
Я все же перебила его.
– А разве вы не коренной эплвудец? – спросила я с искренним удивлением.
– Я живу здесь всего двадцать пять лет, немногим больше, чем вы, – ответил он. – Поселился, когда ушел на покой. И с тех пор считаюсь местным пугалом…
– Ну, что вы, – опять перебила я его, намеренно затягивая разговор, который меня прекраснейшим образом развлекал, – я, например, вовсе не считаю…
– Да заткнитесь вы, черт бы вас побрал! – он заорал так, что, по его теории, вопль услышали в новом районе Пэрадайз-Хиллз, за озером. – Я отлично знаю, что обо мне думают все, включая вас, и полагаю, что все правы, я и есть пугало, воплощенная деменция. И вас ждет та же старость, если доживете. Однако я не всегда сидел на крыльце в дурацкой шапке и с ружьем на коленях. И я решил вам рассказать кое-что о себе и своих обстоятельствах, причем не приму никаких возражений – я выскажусь, даже если для того, чтобы заставить слушать, мне придется вас связать.
– Но почему именно я? – Голос мой сорвался, он меня действительно напугал.
– Потому что вы корыстны, жестоки и решительны, потому что за последние пять лет вы совершили по меньшей мере семь безнравственных и достойных общественного осуждения поступков, начиная с того дня, когда исчез ваш муж Элайя, и заканчивая недавней историей…
– Хватит! – я попыталась прекратить это безумие, за какие-то десять минут полностью заполнившее мир. – Я на самом деле не желаю больше вас слушать, мистер Уилсон. Спасибо, что заглянули…
