"Начинается или.паника (как в моем случае) или, что более распространено, нежелание принять предупреждение всерьез. Эта вторая реакция у людей, переживших торнадо, просто поразительна. Я должен задать вопрос, почему люди, которые это пережили и точно знают, что нужно делать, чтобы еще раз уцелеть, этого не делают.
Я отвечу на это, судя по самому себе: это ужасное внешнее событие создает связь с каким-то еще более ужасным, которое своей неотвратимостью делает людей беззащитными…»/
– Пятнадцать месяцев спустя, как явствует из второго письма, мысли, выраженные в первом, не отступили на задний план и не только продолжали занимать автора, но привели его еще к некоторым новым наблюдениям:
«Дорогой доктор Великовский!
Уже в течение нескольких лет я размышляю о том, что мне представляется наиболее могущественным природным врагом человека. Нет, это не смерть – хуже. Я говорю о склонности человека видеть мир и себя самого только так, чтобы доставить себе наибольшее удовольствие…
Доктор Великовский, Вас ненавидят, боятся, потому что Вы вынесли на поверхность нечто совершенно непереносимое. Вы пошатнули основу веры. Вы представили в качестве причины некоторых человеческих поступков и чувств то, что по происхождению является нечеловеческим,равнодушным и, что хуже всего, ни в чем не контролируемым. Нечеловеческие силы, возможно, слепые, возможно, наделенные злой волей, окружают нас. И именно такое положение, в большей степени, чем всякое другое, неприемлемо для человеческого разума…
Я писал вам год назад о' некоторых своих наблюдениях, сделанных мною в связи с торнадо. С моей точки зрения, такие природные явления связаны с вытесненными воспоминаниями о природных катастрофах.
Я живу в Топеке, в Канзасе, в районе, где весной и осенью почти всегда существует угроза торнадо. В 1966 году торнадо обрушился на город. Он был шириной в полмили, и хотя я не находился в это время на месте, фильмы, снятые о нем, показались мне самым ужасным из того, что я когда-либо видел…
Мой интерес к этой проблеме подтолкнуло наблюдение: буквально через несколько лет после бедствия люди вели себя так, как будто ничего не произошло. Даже теперь, когда воет сирена, предупреждая о тревоге, большинство людей ничего не предпринимает. Они полностью отказываются менять свое привычное поведение. Такое состояние вовсе не означает безнадежности перед лицом какого-то внушающего благоговейный трепет врага. Ведь существует масса способов себя защитить. Слушать радио, голос разума, обратить хоть какое-то внимание. Однако многие не делают даже таких простых вещей. Они ведут себя так, словно ничего не происходит – как будто ничего никогда и не происходило.
И что совершенно невероятно – эта странная реакция типична именно для людей, выживших во время мощного торнадо 1966 года, людей, которые видели и слышали его буйство.
Я должен сказать, что есть очень немногие, кто испытывает страх, кто дрожит и может осознать опасность. Они, однако, порой ведут себя так, будто бежать некуда, даже если безопасность находится на расстоянии нескольких секунд.
В любом случае все это кажется мне в высшей степени странным, особенно с тех пор, как я познакомился с людьми, побывавшими в серьезных автокатастрофах. Реакция этих людей решающим образом отличается от поведения тех, кто пережил торнадо. Жертвы аварии не рассматривают вождение машины как безнадежно опасное и не отказываются от него. Они вовсе не забывают об этом эпизоде и не сидят за рулем, как будто ничего не случилось. Они продолжают водить машину, но более осторожно, действуют рационально.
Почему же тогда наблюдается такое странное поведение при угрозе торнадо? Люди в окрестностях предпочитают не произносить слово «торнадо», предпочитая слово «шторм». В эмоциональном звучании этих слов колоссальное различие. Еще более странным является тот факт, что животные, похоже, знают, когда наступит торнадо. Насекомые исчезают, птицы прекращают петь, собаки вздрагивают и ищут" укрытия. Этого, не происходит при обычной грозе, не сопровождающейся торнадо. Даже я могу это ощущать: сам воздух напоен его дыханием, ожиданием, надеждой, желанием.
Каждый это чувствует, но при этом большинство не придает никакого значения информации. Дело в том, что они просто не контролируют ситуацию, потому что могутвыбраться, могутуйти в укрытие. Люди этого не делают. На мой взгляд, это все равно, что идти по железнодорожным шпалам, видеть приближающийся поезд, и не отступить в сторону.
Но поезд, видимо, отличается от природной опасности. Ведь люди отступают с железнодорожной колеи. Это явление слишком грандиозно, когда возникает на юго-западе. Черно-серое, оно надвигается, простираясь от горизонта до горизонта, двигаясь подобно гигантской волне. День становится ночью, и вы ощущаете, что это похоже на конец света.
Это яркое переживание Апокалипсиса.
И по этой причине любая поступающая информация об этих бурях, любой пережитый опыт не могут ослабить ужаса, связанного с ними. И единственной защитой кажется их отрицание. Это своего рода анестезия, которая служит людям эмоциональной защитой от ужаса».
Меньше, чем через две недели после этого письма, в ответ на мои вопросы, мой корреспондент из Топеки описал мне свой более ранний опыт» пережитый в Миннеаполисе: у тамошних жителей нет особых воспоминаний о природных бедствиях, однако сигнал сирены взволновал всех пассажиров. Добравшись до дома, он взглянул вверх: «Очень высоко, на значительном расстоянии, я увидел то, что показалось тонким серовато-белым жгутом, свисавшим из облаков. Его нижняя часть, все еще находившая довольно высоко над землей, двигалась, словно медленно подергивающийся кошачий хвост. Хотя он удалялся от того места, где я находился, я в глубине души ощутил, что выхода нет. Моя реакция была настолько сильной, что я испугался за сердце. До нас ничего не дошло, но когда все удалилось, оказалось, что где-то в городе была потеряна дюжина жизней. Интересно было то, что, еще не видев этого, я переживал какие-то бессознательные ощущения. Мое тело знало, даже когда еще не прозвучали сирены, что агония приближается. Это было чувство, которое я никогда не испытывал при прежних бурях. Это было ощущение смерти -не только моей, но общей. И вновь повторялось навязчивое сознание конца света.
Я вспоминаю еще кое-что. Когда я был маленьким мальчиком, меня особенно поражало и ставило в тупик то, как вел себя отец во время бурь. По натуре он был очень рациональным, осторожным человеком, который никогда не забывал напоминать мне, чтобы я был осторожен с машинами, падениями, ножами, электричеством. Но когда приближался шторм, он бросал все, чем занимался, и выродил на улицу. Даже при самых сильных грозах с молниями он прогуливался за пределами дома. Он не проявлял никакого страха и не замечал ничего вокруг. Но в его глазах было что-то странное. Какой-то свет, блеск, совершенно не характерный для очень сосредоточенного, осторожного и сдержанного человека, каким он всегда был. Это пугало меня. Казалось, будто его бессознательно влекло к единению со стихией.
Я часто наблюдал то же самое здесь, в Топеке. Люди, которые прошли через торнадо 1966 года, вдруг вспоминали, что им что-то нужно сделать на улице, несмотря на предупреждение. Подстричь лужайки, сходить в магазин – все, что угодно. Они не торопились, а двигались медленно, задумчиво, отстраненно.
Таков итог изучения переживших это бедствие. Впоследствии ни один из них не упоминал о случившемся, ничего не говорилось о разрушениях, даже если их вытащили из-под обломков. Не слишком много говорили жертвы и о своих переживаниях, скорее описывали совершавшееся вокруг них в тот момент, когда ударил торнадо. Никаких субъективных отчетов, никаких рассказов о том, как это реально для них происходило, не появилось. У вас создавалось такое впечатление, что никаких чувств не было – по крайней мере, сознательных. Сразу после события некоторые признаки всякого рода эмоций сохранялись. Говорили только о состоянии изумления.
