– Я уже разошелся, капитан, хватит. А теперь я разойдусь еще больше, поскольку пришло время и мне вмешаться. «Лесть и угодничество». Давайте разберемся. Возможно, эти обвинения и имеют под собой некоторую почву, но моя ли в том вина? Разве все доминиканцы не получили работу благодаря тому, что работаю я, что я создал компании, ставшие основой национальной экономики? Что раньше было с этими отраслями? Они находились в руках иностранцев, а теперь они в руках доминиканцев, в моих руках. Разве я один съедаю все, что производят мои компании? Я один? Ответьте мне честно на этот вопрос, забыв о том, кто я. Более того, я на время складываю с себя все полномочия. Эспайлат, засвидетельствуйте мою отставку.

– Хорошо, ваше превосходительство.

– Я отрекаюсь от всего – я больше не возглавляю ни армию, ни Республику. Я просто Рафаэль Леонидас Трухильо, вот он я, как есть. Простой гражданин. И вы можете говорить мне все, что хотите. Ну, начнем с вас. Я что, съедаю один все, что производят мои компании?

Толстый офицер закрыл наконец рот, приоткрывшийся от изумления, пока Трухильо говорил, и, подтянувшись, сделал шаг вперед; кажется, еще чуть-чуть и он преклонит колено.

– Я умоляю ваше превосходительство не уходить в отставку.

– Этого мы не обсуждаем. Я ухожу в отставку, и мы продолжаем.

– Если бы не вы, мы бы умерли с голоду.

– Вот, пожалуйста! Это голос народа, голос простого человека, а не этих яйцеголовых, у которых дерьмо вместо мозгов. Я произвожу, я – двигатель доминиканской экономики, ее основа, она держится на мне. Так, а теперь, что там этот умник пишет об угодничестве.

– Что вы пользуетесь методами Гитлера и Сталина, дуря доминиканцам головы. И что поэтому они устраивают на улицах демонстрации, выкрикивая ваше имя. И что даже на дверях сумасшедшего дома в Нигуа написано: «Мы всем обязаны Трухильо», как будто своим безумием они тоже обязаны вам, ваше превосходительство.

– Этот сукин сын оплевал даже мое сострадание к сумасшедшим и увечным.

Он умолкает, а в комнате повисает почтительное молчание: никто из присутствующих не смеет проронить ни слова, и ты впервые видишь, как в его взгляде отражается уверенность в собственной правоте, в том числе и уверенность в справедливости самой угоднической фразы, которую ты приводишь в своей книге и о которой капитан не сказал: «Благодетель Родины прав даже тогда, когда он карает». Трухильо смотрит на тебя и молчит. Он строго выдерживает паузу – может, для того, чтобы не давать выход своей ярости, которую ты угадываешь за внешней невозмутимостью. Его обвиняющие глаза буравят тебя, как дула двух пистолетов, и ты в последний раз предстаешь перед этим взглядом.

– Сеньор Хесус Галиндес Суарес. Я полагаю, это вы Хесус Галиндес Суарес?

– Да, ваше превосходительство.

– Превосходительство. Можете называть меня, как вам угодно. Хоть проходимцем, если духу хватит.

– Я так не считаю, ваше превосходительство.

– Тогда встаньте по крайней мере.

И ты встаешь, впервые за очень долгий срок, и изумляешься, что еще можешь сделать это, хотя ноги у тебя и дрожат под брюками, перемазанными твоей кровью, твоей рвотой, мочой и засохшим дерьмом.

– Я должен сообщить вам, что родился в благородной семье: мой дед был испанским военачальником, и среди моих предков – французский маркиз. Мне известно, что вы утверждаете, будто мой дед был испанским полицейским, а моя мать – из гаитянок. Я не буду пререкаться относительно моих предков с человеком неизвестного происхождения, вроде вас, но должен заметить, что вы начали с корней, оскорбив даже моих предков. Только этим вы заслужили, чтобы вас повесили за одно место. Что я вам сделал, что вы так ненавидите меня?

– Позвольте вам сказать, ваше превосходительство, что в той же самой книге, которую цитировал капитан, есть немало вполне благожелательных отзывов о вас. Я отметил и порядок в стране, который был установлен при вас, и экономический прогресс, и культурное развитие. Вам, ваше превосходительство, удалось добиться необыкновенного увеличения числа школ, и вы много сделали для искоренения безграмотности. А ведь когда вы пришли к власти, 75 процентов населения были неграмотны. Вы создали Симфонический оркестр, университетскую библиотеку, при вас Санто-Доминго, простите, Сьюдад-Трухильо, расцвел; например, стенная роспись Велы Занетти превосходна и свидетельствует о том, что вы покровительствуете искусству. Вполне можно понять, что в области политики вы отчасти были вынуждены проводить жесткую линию: не так просто управлять страной с низким уровнем экономического развития, с множеством войн в прошлом, страной, которой постоянно угрожают соседи по Карибскому бассейну, например, Гаити. Я признаю, что это нелегко, генералиссимус. В моей книге я высоко оцениваю деятельность дона Хоакина Балагера, который однажды сказал: «Навсегда ушел в прошлое бунтарский дух доминиканского народа». Нет, я не все оцениваю негативно, ваше превосходительство. К тому же это – научная работа, всего лишь докторская диссертация, которую заметили бы четверо оппонентов и горстка специалистов. Не надо придавать ей такого значения, ваше превосходительство, уверяю вас.

– Вы можете оставить свои уверения при себе. Я прекрасно понимаю, что ваша книга – дерьмо и никакого отклика она иметь не будет. Рафаэля Леонидаса Трухильо не испугаешь книгами. Но как мужчина я чувствую себя униженным, что какой-то бродяга задевает то, что для меня священно, – мой род. Поэтому заткнитесь и послушайте, что я скажу.

Из верхнего кармана он вытаскивает очки, осторожно, словно боясь пораниться, надевает их, а потом из того же кармана извлекает сложенную бумажку, которую разворачивает, предварительно помусолив палец.

– Посмотрим, как обстоят дела с моей семьей. Начнем с моего брата, Гектора Бьенвенидо Негра Трухильо, которого, по вашим словам, я одним мановением руки сделал капитаном, а через одиннадцать лет – начальником Генерального штаба. Вот так, запросто: невоенного человека – начальником Генерального штаба. Вы отрицаете, что бывают люди, призванные руководить от природы? Разве нет таких способностей у меня? Разве мы не могли унаследовать их от нашего дедушки, испанского военного? О моей дочери Флор де Оро Трухильо вы пишете, что она мулатка, очень сексапильная; обратите внимание, сеньоры, что за грубое слово: «сексапильная», ведь можно было сказать «привлекательная», но нет – сеньор профессор пишет «сексапильная», словно она шлюха какая-нибудь, ведь только о них так говорят. И он повторяет и повторяет, что моя Флор де Оро семь раз выходила замуж, чтобы подчеркнуть, какая она неугомонная и как ей трудно угодить, что она просто шлюха, «сексапильная» шлюха. Теперь перейдем к тому, что вы пишете о Радамесе и Анхелите, моих младших детях, которых я боготворю, потому что они еще не вышли из нежного возраста. Это законные дети, как вы считаете. Так, это уже что-то в мою пользу. Об Анхелите вы пишете, что она очень хорошенькая, – это мне нравится больше, сеньор, она уже не сексапильная, как ее сестра, а хорошенькая. Вам нравятся мои дочери, профессор, не отпирайтесь. Если Анхелита хорошенькая, то Радамес – невоспитанный. Для него я заказал костюмчик маршала, над чем потешалась вся Испания, когда мы посетили землю моих предков. Вы не заслуживаете каких-либо объяснений, но я все-таки скажу вам: если я присвоил моему Радамесу главный почетный воинский чин, когда ему исполнилось десять лет, то вовсе не потому, что я сумасшедший отец и считаю, будто мой сын, какими бы военными талантами он ни был наделен от рождения – а он наделен, не сомневайтесь! – может в десять лет быть офицером. Это был мой подарок ему, точно так же я мог подарить своему ребенку самолет или другую военную игрушку; а кроме того – чтобы благодаря моим детям доминиканский народ, который их обожает, еще больше полюбил бы и армию. О других моих братьях вы пишете, что я с ними то лажу, то нет, – в зависимости от настроения, и по тем же мотивам то возвышаю, то отстраняю их. Вы клеветнически утверждаете, что моего брата Анибала Хулио я убил – или вынудил покончить жизнь самоубийством, потому что он был безумен: вы ведь пишете, что в последние годы жизни тот просто ничего не соображал, и я убил его, чтобы он не был всеобщим посмешищем. Как будто из-за этого можно убить брата! О моем брате Петане вы пишете, что он был никчемным и пустым человеком, а мой другой брат, Пипи, был вором, – так я понял ваши слова, что тот «занимался грязными делишками». О двух других моих братьях вы тоже ничего хорошего не говорите, – одна злоба и клевета. Но я не включу этого в счет: я сделаю вам скидку. Я не стану включать в счет и всего того, что вы пишете о моих дядьях и племянниках; я благодарен вам уже за то, что вы не стали заниматься моими двоюродными братьями и моими прапрадедушками. Но поймите, что омерзительно утверждать, будто мой племянник Вирхилито ограбил банк или позволил его ограбить, словно он был участником грабежа и получил свою долю. Да, я еще забыл о моих деверях. Ну это так, мелочи. Вы пишете, что я без конца их возвышаю. По всей видимости, деверей нельзя возвышать. Поскольку я невежда, значит, мои девери и золовки – тоже невежды, но я их возвышаю, чтобы скрыть их никчемность. Так у вас выходит. Ну хватит, профессор. Я согласен не принимать в расчет того, что вы говорите о моих племянниках, братьях, деверях; согласен забыть, что вы назвали мою дочь Флор де Оро «сексапильной», а моего Радамеса выставили клоуном. Но вы позволили себе коснуться моей жены, моей матери, моего отца, моего Рамфиса, а поскольку во рту у вас только дерьмо, вы испачкали и их. О моем отце вы пишете, что у него были вечные проблемы с судами и что его прозвали сутяжником из-за того, сколько раз он подавал жалобы в суд и сколько раз на него подавали жалобы. И что я напечатал марки с его портретом, где он изображен в дурацкой шляпе из растительного волокна, в которой похож бог знает на кого. Я поместил его портрет в такой шляпе, потому что он всегда в ней ходил; и каждый раз, когда я видел эту марку, на глаза мне наворачивались слезы, – так он был на ней похож. И смеяться над моими слезами не смейте – не смейте шутить с ними! Мою мать вы оставляете в стороне, хоть и пишете, что она была мулаткой, из гаитян, чтобы таким образом бросить тень и на меня. А теперь мы подходим к самому святому, мерзавец! Я имею в виду моих женщин: мою предполагаемую любовницу Ловатон, которую вы называете «фавориткой», другими словами – шлюхой, и о которой вы пишете, что я вытащил ее из-под себя, чтобы сунуть под своего брата. Красиво сказано, профессор, очень изящно! О моей первой жене вы пишете, что отыскать сведения о ней невозможно: по всей видимости, я приготовил из нее гаитянское народное кушанье и съел ее, именно так: съел, потому что подыхал с голоду, а тут соблазнительная нежная мулатка – в котел ее! Потом я оказался не на высоте как мужчина и не смог обрюхатить свою вторую жену Бьенвенида Рикардо – обратите внимание, сеньоры, Трухильо оказался не на высоте как мужчина! И какое имеет значение, что потом у меня было несколько детей от слабоумной Марии Мартинес и дочь от той же самой Бьенвениды. Моя жена ведь слабоумная, правда, профессор? Вы ведь именно так пишете. Вы утверждаете, что «Размышления о нравственности», которые она опубликовала в «Ла Насьон», за нее написал другой человек, но имени настоящего автора почему-то не называете. Наверное, вы не хотите его компрометировать: это ведь все тот же Альмоина, который тут, не уставая, лизал мне жопу, а уехав из Санто-Доминго, стал так же неутомимо поносить меня. Вам известно, что это написал Альмоина, который хотел унизить меня, написал в то время, когда он ходил за мной по пятам, за мной и за моим сыном Рамфисом, тут, в Сьюдад-Трухильо. Ну, а моя Мария – слабоумная, нет, полная идиотка, да к тому же еще и проходимка: ведь она ставит свое имя под тем, что написал другой человек; к тому же раньше она была шлюхой, ну а кто была шлюхой, та ей останется навсегда, как ваша святая матушка, профессор Галиндес. А теперь мы подошли к сути вопроса, к самой-самой сути.