Голод все сильнее напоминал о себе. Пустая холодная трубка с горьким привкусом никотина плохо помогала. «Эх, если бы табачок был хоть на одну затяжку!..» Журба еще раз окинул взглядом гавань, повернулся и зашагал по улице.

Дождевые тучи вновь нависли над головой, закрывая небо и солнце.

Низко, с резкими криками проносились чайки и грязными хлопьями садились на воду. На город, на вулканы Авачу, Козел и Корякскую сопку легли серые скучные сумерки. Журба шел медленно, твердо ставя стоптанные ботинки на булыжную мостовую. Глубоко уйдя в думы, он не обращал внимания на встречных моряков. Вот стайкой, жестикулируя и часто улыбаясь, прошли низкорослые японцы. За ними нетвердой походкой, обнявшись за плечи, пробрели английские матросы. Насвистывая что-то веселое и поблескивая большими черными глазами, пританцовывающей походкой двигался смуглый моряк в вязаной куртке и красном берете на вьющихся смоляных волосах.

В этом многолюдье Журба чувствовал себя очень одиноким. В местном профсоюзе моряков его заявление приняли и пообещали помочь, но это было сказано так неопределенно, что Журба понял: ждать близкой помощи не приходится. Слишком много безработных моряков" Попасть бы на коробку — он бы себя показал. Журба прошел хорошую морскую школу. Он может и матросом, и штурвальным, и боцманом ходить. Была бы работа, а уж он покажет, что значит Максим Журба — русский моряк.

Теплая струя воздуха с запахами жаркого и пива ударила в лицо Максиму. Перед ним было низкое деревянное здание, выкрашенное в зеленый цвет. Над дверью вывеска, полинявшая от времени и непогоды: «Ресторан «Вулкан».

Дверь с шумом распахнулась, и на тротуар вывалился верзила в разорванной на груди тельняшке. Обнаженные руки были синими от многочисленных татуировок. Человек волочил по земле тужурку, в другой руке была фуражка. Красное опухшее лицо с бессмысленным взглядом блеклых глаз исказилось гримасой. Пьяный прохрипел:

— Ай гоу ту шип[6]

Аи гоу ту шип (англ.) – я пошел на корабль...

Чуть не сбив Журбу с ног, пьяный поплелся к причалам. Максим догнал моряка, натянул ему на плечи тужурку и дружески хлопнул по спине.

— Ну, топай, камрад. Трошки перебрал!

Журба медленно вернулся к ресторану, пошарил в кармане пальто: на ладони оказалось несколько никелевых монеток и скомканная радужная бумажка.

— Не густо, Максим Остапович, — усмехнулся моряк и подкинул на ладони деньги. — Двадцать центов и пять иен.

Он помрачнел, сунул деньги в карман и быстро зашагал прочь. Он не может рисковать последними грошами. Без еды пока обойдется, а без табака — нет. Как бы сейчас кстати была затяжка. Рот его наполнился слюной...

Журба не сделал и двух шагов, как сзади послышался гортанный голос.

— Максима... капитана... маманди[7]

Маманди (кит.) —подожди (кит.). мало-мало... Жулба...

Моряк оглянулся. К нему с робкой улыбкой бежал китаец в широкой синей кацавейке с разрезами и в таких же ватных штанах, туго перехваченных у щиколотки. Бутсы на толстой подошве были ему явно велики. Из-под рваной меховой шапки на Журбу радостно смотрели горящие глаза. Медное скуластое лицо, освещенное улыбкой, показалось Максиму знакомым. «Кажется, встречались».

Китаец быстро-быстро заговорил:

— Сдластвуй, Максима. Твоя моя знай.

Журба вынул изо рта трубку, почесал мундштуком небритую щеку.

Знакомый, что ли?

Моя Ли Ти-сян... — улыбался китаец, часто кивая головой.

— Фу ты!.. Лешка! — в свою очередь обрадовался Журба, хотя смутно помнил китайца. — Не узнал я тебя. Выходит, и ты здесь?

— Моя здеся, — еще быстрее закивал китаец. — Твоя какой пароход ходи?

— На мели сижу, Лешка, — помрачнел Журба. — А ты?

— Моя работа нет, — и он горестно покачал головой.

Моряк понял, что китаец такой же одинокий, бездомный человек, как и он. Журбавспомнил, что с Ли Ти-сяном они плавали на шхуне. Китаец был коком. После кораблекрушения судьба развела их в разные стороны, и вот они вновь встретились.

Было видно, что Ли Ти-сян особенно рад встрече. Журба вспомнил, что китаец вкусно готовил.

— Добрые ты, Лешка, манты[8]

Манты — китайское блюдо, род пельменей варил.

Он не замечал, что Ли смотрит на него внимательными, умными глазами. Это был взгляд человека, много пережившего и повидавшего. Осунувшееся лицо Журбы, пересохшие губы, лихорадочный блеск глаз — все говорило Ли Ти-сяну о том, что его друг находится не в блестящем положении.

— Ходи мало-мало кушать, — снова заулыбался китаец и сделал приглашающий жест в сторону ресторана. — Моя шибко хочу кушать. Мало-мало сиди, говори...

Журба качнул головой.

— С деньгами, Лешка, туговато. Остатки на табачок да на ночлег берегу. Ли Ти-сян быстро, стараясь не обидеть моряка, проговорил:

Моя твоя угощай... Моя чена ю![9]

Ч е н а ю (кит.)— деньги есть

Нет, браток, не дело переходить на твои харчи. — Максим подумал: «Не хватало еще, чтоб я тебя объедал. У самого, наверное, грошей не больше моего».

Моя твоя шибко проси ходи, — прижав руки к груди и низко наклонившись, повторил китаец, и в его голосе зазвучали такие умоляющие нотки, что Журба смутился:

Ну, спасибо, друг!

Они вошли в маленький коридор с заплеванным полом. Гардероб не работал, и моряки прошли в полутемный зал с низким прогнувшимся потолком, который поддерживали деревянные колонны. Гул голосов, звон посуды, обрывки песен и ругань — все это мешалось в синеватом кухонном чаду.

Найдя в углу у окна, выходящего в сторону гавани, свободный столик, друзья сели. Журба сдвинул на затылок фуражку, открыв начинающие редеть и поблескивающие сединой каштановые волосы. Ли Ти-сян снял шапку. Его черные блестящие волосы были гладко зачесаны назад и на затылке переходили в косу с вплетенной красной ленточкой. Лицо с выдающимися скулами было гладким, без единой морщинки. Только по губам и глазам можно было догадаться, что китаец примерно ровесник Журбе: он, как и все коренные жители Азии, медленно старел лицом.

Чего твоя буду кушай? — Ли Ти-сян достал из-за ворота кацавейки грязный узелок. Развязав его, он склонился над небольшой стопкой медных и серебряных монет. «Все его богатство, — мелькнуло у Журбы. — Жалкие гроши, а готов отдать». Он осторожно отодвинул руку Ли Ти-сяна, закрыл монеты углом затасканного платка.

Убери свои чены.

Чего твоя? — с удивлением спросил Ли Ти-сян, не понимая движения Журбы. — Моя считай, сколько тебе надо сулен тю[10]

Сулен тю — русская водка (кит.). покупай.

Водки пить не будем, Лешка, — Журба почувствовал, как затуманились его глаза. — На нее. ты знаешь, я небольшой охотник.

Моряк пододвинул монеты Ли Ти-сяна, который все еще не понимал его.

Спрячь!

Моя твоя угощай! — воскликнул китаец, и его лицо стало сердитым.

Журба достал свои деньги.

— Вот сначала эти проживем, а потом твои. Компания у нас будет, согласен?

Ли Ти-сян посмотрел на мятую бумажку, улыбнулся.

Твоя одинаково моя?..

Правильно, — Журба кивнул и торопливо вскрыл пачку английского табака, который принес официант. Пер вые затяжки он делал, ни о чем не думая, ничего не слыша, весь отдаваясь наслаждению. Только когда трубка была выкурена и немного закружилась голова, Журба принялся за борщ. Оба моряка ели быстро, лишь изредка переговариваясь.

Из скупых слов Ли Ти-сяна Журба узнал, что китаец все это время плавал коком на грузовых и промысловых судах. Он даже побывал в Южной Америке на каком-то чилийском китобойном судне и все пытался поподробнее об этом рассказать: широко разводил руки в стороны, показывая, какого большого кита они промышляли. Но Журба рассеянно слушал Ли Ти-сяна.

Раскуривая вторую трубку, он думал о том, что даже табак здесь, на полуострове, иностранный, английский... Когда же все станет своим? Когда эти товары он, Журба, будет доставлять из Одессы, Херсона, Ростова, Петрограда?..