Орлова стали замечать, поскольку он вечно маячил где-то поблизости от Екатерины, стараясь обратить на себя ее внимание. Эта подробность тоже не ускользнула от Рюльера: «Он везде следовал за своею возлюбленною, везде был перед ее глазами». Однако крайняя осторожность позволила любовникам сохранить тайну. «Никогда известные сношения не производились с таким искусством и благоразумием… И только когда Орлов явился на высшей степени, придворные признались в своей оплошности, припомнили себе условленные знаки и случаи, по которым все долженствовало бы объясниться».
Оставалось только удивляться, как новый поклонник Екатерины, завоевав известность трактирными похождениями и молодечеством, сохранил секрет возлюбленной. Стало быть, не так прост был этот рубаха-парень, и великая княгиня знала, на кого положилась. «При дворе недоверчивом она жила без подозрения… между тем как целая Европа удивлялась благородству ее сердца и несколько романтическому постоянству»47.
Последнее замечание относится к связи с Понятовским. Несколько лет нашу героиню считали его верной и тоскующей дамой сердца. Не в ее интересах было открыто выходить из образа. Тем более что Елизавета и Шуваловы уже приучили себя к мысли, будто контролируют роман с польским дипломатом. Бедный Станислав стал для Екатерины чем-то вроде прикрытия. Не удовлетворившись официальным возлюбленным в изгнании, она завела еще и тайного.
Нам следует отметить осведомленность Рюльера, хотя он явно передает историю Орлова со слов людей, далеких от «солдат». Так, не попав в окружение знаменитых братьев, дипломат не обмолвился о службе Григория в армии и о его ранении под Цорндорфом. Зато ему было известно то удивление, которое вызвал у придворных «неожиданный» взлет главы гвардейских заговорщиков после переворота. Об этом же чувстве прозрения и оскорбленной гордости писала Дашкова, вспоминая, как застала Орлова в Петергофе на канапе, распечатывавшим конверты из Коллегии иностранных дел. «Моя грусть или неудовольствие (скорее и то и другое, так как я искренне любила императрицу), очевидно, отразились на моем лице… С той минуты я поняла, что Орлов был ее любовником, и с грустью предвидела, что она не сумеет этого скрыть»48.
Среди тех, кто прежде не считал нужным замечать Григория Григорьевича, а потом «спохватился», был и новый французский посланник в Петербурге Луи-Огюст Бретейль. Уже после переворота он писал 9 октября 1762 г.: «Орлов отменно красивый мужчина. Он уже несколько лет как влюблен в царицу, и я припоминаю, что однажды она показала мне его, представляя чуть ли не посмешищем и рассказывая о сумасбродных его чувствах. В остальном, как говорят, это не более чем тупое животное»49. Оставим «тупое животное» на совести дипломата, уверившего себя, будто великая княгиня тайно вздыхала по нему. В целом слова подтверждают отзыв Рюльера – гвардейский капитан повсюду следовал за Екатериной, но его считали не более чем донкихотствующим воздыхателем.
Скандальный роман с Еленой Степановной Куракиной – одной из первых красавиц двора – описывали практически все дипломаты, касавшиеся возвышения Григория Григорьевича. «В круг обязанностей Орлова входило разносить любовные записки, – сообщал секретарь французского посольства Мари-Даниэль Корберон, собиравший сплетни уже в 1770‑х гг. – Но Орлов был слишком молод, чтоб исполнять в данном случае роль наперсника, а княгиня слишком опытна, чтобы пропустить незамеченными счастливые достоинства Орлова. Она сделала его своим любовником и поздравила себя с этим выбором. Юный адъютант был молод, красив и силен. В нем уже замечались задатки твердого и своеобразного характера, который вполне определился впоследствии и который с того времени он начал смело выказывать. Граф Петр [Шувалов] требовал прекращения свиданий с Куракиной. Орлов не желал дать подобного обещания. На него одели оковы, но и это не смогло сломить его упорства. В наказание за строптивость его отправили на войну с Германией»50.
Если Рюльер вообще не слышал об участии Орлова в прусской кампании, то Корберон уже зацепил эту информацию, но решил, будто адъютанта наказали, послав на фронт. На самом деле Григорий, родившийся в 1734 г., по окончании Сухопутного шляхетского корпуса был направлен поручиком в армейский пехотный полк. Трижды раненый при Цорндорфе, он не покинул поля боя и даже взял в плен любимого флигель-адъютанта прусского короля, графа Фридриха-Вильгельма Шверина. Вместе с ним Орлова направили залечивать раны в Кенигсберг, занятый русскими войсками. Молодые люди подружились и везде появлялись вместе51.
Знатного пленника почти не стерегли, но для вида приставили к нему двух армейских поручиков – Орлова и его двоюродного брата, Степана Зиновьева. «Сии три молодца были тогда у нас первые и наилучшие танцовщики на балах и как красотою своею, так щегольством и хорошим поведением привлекали на себя всех зрение», – вспоминал коротко знавший Григория в Кенигсберге Андрей Тимофеевич Болотов52.
Прибыв в 1759 г. в Петербург, Григорий получил должность адъютанта при фельдмаршале Шувалове. Полагаем, что дружба с полковником Шверином сыграла при этом назначении не меньшую роль, чем боевые отличия. Она как бы сама по себе подтверждала благовоспитанность и необходимый образовательный уровень, делавший простого служаку человеком, достойным более высокого круга.
И тут мы сталкиваемся с давно укоренившейся традицией воспринимать Орловых как необразованных и диких гвардейских офицеров крайне сомнительного происхождения. «Большая часть заговорщиков – почти нищие бедняки, поручики и капитаны, завсегдатаи кабаков и игорных притонов»53, – писал Бретейль. Таково расхожее мнение, которому за недостатком источников в свое время поддался А.С. Пушкин.
В черновой редакции «Замечаний о бунте» Е.И. Пугачева он назвал Орловых «потомками стрельца Адлера, пощаженного Петром Великим за его хладнокровие перед плахой». Эти сведения были позаимствованы поэтом из «Истории Петра III, императора России», созданной дипломатическим агентом Людовика XV в Петербурге – Жаном-Шарлем Лаво. Там сообщалось: «Григорий Григорьевич Орлов был родом из Пруссии. Его дед по фамилии Адлер служил стрельцом в царствование Петра Великого; он оказался замешан в одном мятеже, был приговорен в 1698 г. к отсечению головы и был обязан своим спасением только хладнокровию, с которым он отодвинул головы своих товарищей, которые Петр собственноручно рубил, чтобы расчистить себе место на плахе, где должна была отскочить и его собственная голова»54.
Яркая, броская легенда, как бы отражающая фамильные черты Орловых – дерзость, удаль, бесчувственность по отношению к поверженным и… низкое происхождение. Однако сохранившиеся источники: родословные росписи, писцовые и переписные книги – показывают иную картину. Первые упоминания о роде Орловых относятся к XV в., достоверные же сведения имеются с начала XVII в. Орловы жили близ Новгорода и отмечены как владельцы поместья, то есть дворяне. Их дядя (а не дед) Иван Никитич Орлов действительно служил стрелецким начальником. Что же касается деда – Ивана Ивановича – то он был стряпчим. Его сын Григорий, впоследствии новгородский губернатор, и стал отцом героев переворота 1762 г.55
После смерти отца в 1746 г. братья получили в наследство 2 тыс. душ и владели домом в Москве на Малой Никитской улице56, что соответствовало благородной семье среднего достатка. Мнение Рюльера о «нескольких крестьянах» было намеренно создано информаторами дипломата – кругом Н.И. Панина и Е.Р. Дашковой – желавшими представить своих политических соперников Орловых выходцами из гвардейских низов. Братья получили приличное образование: Григорий и Алексей обучались в Сухопутном шляхетском корпусе. А.Т. Болотов вспоминал, что, по предложению Григория, молодые офицеры вздумали поставить в Кенигсберге трагедию М.В. Ломоносова «Демофонт». Затея по неизвестным причинам сорвалась, однако само развлечение как раз в духе шляхетского корпуса, где воспитанники часто упражнялись на театральных подмостках.
