— Запряжём сани да и поедем! — наконец взбодрившись и хлопнув себя по коленям, проговорил молодой государь и поднялся.

Вечером перед праздничным днём, Крещением, Наташа Шереметева молилась. Не за себя, не за жениха — нет, она молилась о государе: больно холодные дни, а надобно ему быть на Москве-реке, принимать народ, открывать празднование. И читала страницы в Писании о Крещении, об Иоанне Крестителе, молилась:

— «В те дни приходит Иоанн Креститель и проповедует в пустыне Иудейской, и говорит: покайтесь, ибо приблизилось царствие небесное. Тогда Иерусалим и вся Иудея и вся окрестность Иорданская выходили к нему и крестились от него в Иордане, исповедуя грехи свои. Увидел же Иоанн идущих к нему креститься, сказал им: «Я крещу вас в воде; но идущий за мною сильнее меня, я не достоин нести и обувь Его. Он будет крестить вас Духом Святым и огнём…» Тогда приходит Иисус из Галилеи на Иордан, к Иоанну — креститься от него. Иоанн же удерживал Его и говорил: мне надобно креститься от Тебя и Ты ли приходишь ко мне? Но Иисус сказал ему в ответ: «Так надлежит нам исполнять правду». И тогда Иоанн допускает Его. И, крестившись, Иисус тотчас вышел из воды, и се отверзлись Ему небеса, и увидел Иоанн Духа Божия, который сходил, как голубь, и ниспускался на Него…»

Утром Наталья встала чуть свет, накинула пуховый платок, сунула ноги в белые валеночки и кинулась во двор, к амбарам и погребцам. Сам государь будет у них нынче в гости! Надобно отобрать съестные запасы, наготовить угощений, проследить за всем. Сопровождали её три служанки.

Клетей и подклетей, сараев и амбаров в шереметевском дворе множество, и чего только там нет! В сараях — сёдла и узды, вожжи и оглобли, епанчи и попоны для лошадей. В амбарах крупы, отруби, мука разных сортов, перины, мешки меховые, холщовые пологи, обмотки, войлок. В клетях и подклетях — бочки, корчаги, фляги великие, горшки с молоком, сыром, сметаной, чаны с квасами да мёдами, ведёрки с лимонами, со сливами, вишни в патоке, красная рыба в рогоже… И везде чистота, и нигде худого воздуха, всякую неделю тут проверяют, не завелась ли плесень; ежели завелась — верх сливают, добавляют свежего рассолу, пускают в дело — ничто не пропадало в шереметевском хозяйстве. Пётр Борисович сам требует отчёта.

Молодая хозяйка впервые сама отбирала продукты и передавала их дворовым девушкам.

— Держи, — она протянула Дуняше бутыль, доверху набитую крохотными рыжиками, — глянь, какие бисерные!.. А вот клюква — государь жалуют клюкву в меду.

Спустившись в ледник, отобрала самых жирных гусей — что за ужин без гуся, запечённого в тесте? Иван Алексеевич не так гуся, как зажаренную корочку уважает.

На кухне кипела работа — топились печи, бурлило варево, потрошилась птица. А Натальино место теперь в гостиной — надо было проследить, как накрывают стол. Оглядев, хороши ли скатерти, какова посуда, побежала она на второй этаж, к бабушке. Вчерашний день нездоровилось ей, а как нынче? Захватив клюквенного морсу, с улыбкой влетела к Марье Ивановне.

В бабушкиной комнате время словно бы останавливалось. Эти старинные сундучки, воздух, домотканые изделия. Поставив морс, Наташа приобняла бабушку, спросила:

— Каково сердце-то?

— Ай, ничего, внучка, с моим сердцем ничего не станется до самой смерти, — отмахнулась Марья Ивановна. — Сядь-ко да погляди, чего я нашла. Эвон какое полотенце, матушка моя ещё вышивала… — Она развернула чуть тронутое желтизной полотенце с чёрно-красными петухами, вышитое крестом. — Рукодельница она была — страсть какая! В прежние-то годы всякая девка, царских ли кровей али подлого рождения, чуть не с детства приданое себе готовила, ткала, вышивала, шила. А это, матушка моя сказывала, вышивала она, когда невест для Алексея Михайловича выбирали… Знамо ли тебе, каково это делалось?

И хоть недосуг было молодой хозяйке, села она на маленькую скамейку возле кровати бабушкиной и выслушала её рассказ, как по весне и по осени привозили невест со всех краёв российских. В разных покоях рассаживали, они там одевались, готовились. Царь то к одной, то к другой заглянет, ходил неспешно. Но пуще, чем царь, глядели лекари да спальники, обсматривали, ощупывали: ладно ли у девицы плечо скатывается, нет ли худобы, хороша ли, бела ли кожа, блестит ли волос. А ещё — довольно ли в груди, обильна ли в заде невеста…

— Ой, да что это разболталась-то я? — остановила себя бабушка, вспоминая, что день сегодня особенный. — Да и ты, голубушка, сидишь-рассиживаешь. Ну-ка марш в гостиную, да гляди, чтоб ладно всё там было. Знаю я, эти Глашки да Палашки салфетки забудут, ножи не к месту покладут… Дай-ка им от меня по грошику, — она порылась в широкой своей юбке и высыпала мелочь, — знаю я: как не доглядишь за ними, так и осрамишься. Иди!

— Накапать в чашку камфары? — спросила Наташа.

— Делай, что говорю! — прикрикнула Марья Ивановна. — Ретираду — и марш!

В столовой уже сверкали зажжённые свечи — и в шандалах, и в канделябрах. Жёсткая новая скатерть топорщилась на углах, а середина её была заставлена: мерцала серебряная и золочёная посуда, в высоких штофах переливались вишнёвые, малиновые, лимонные настойки, огурчики пупырились иголочками, красная рыба горела яхонтом, мясные закуски, буженина подёрнуты влагой…

Время шло. Мороз уже изрисовал все окна, а гостей дорогих всё не было…

Не звенят ли колокольцы?

Не хлопнули ли ворота? Но было тихо.

Небо стало тёмно-васильковым, свечи на окнах — будто жёлтые цветки. Серебряные подсвечники синими огнями отражались и меркли в высоких зеркалах в простенках… Часы бьют уже девять раз: бом-м, бом-м… Но и в этот час никто не возвестил о приезде гостей.

Стало совсем темно. Зазвонили в последний раз колокола…

Настала ночь, тревожная и тягостная…

Но так и не появился царь, так и не стукнул никто в ворота…

А на Москве-реке в тот день собралось великое множество людей.

Во льду была проделана большая прорубь, пар от неё поднимался в морозный воздух, а вокруг ходили толпы вслед за священником. Начиналось освящение воды…

Поодаль стояли иноземные гости, наблюдая невиданное зрелище, — все эти дни дивились они московским обычаям, как на Рождество плясали ряженые, как с наговорами да приговорами гадали на Святках, как теперь на Водосвятие торжественно носили хоругви, мальчики славили Христа, и не умолкало «Во Иордане».

Ликование народа на реке достигло предела, когда подъехала шестёрка белых коней. Кони с красными попонами встали, и вышел император в шубе нараспашку, в красном шарфе и собольей шапке с синим околышем. Подняв руки, приветствовал народ, а получив благословение митрополита, присоединился к шествию вокруг проруби…

Хор, сперва нестройный, всё набирал и набирал силу. Зазвонили в колокола, на небе ярко вспыхнуло закатное малиновое солнце и осветило чудное зрелище. На берегу командовал своими гвардейцами Василий Долгорукий. Звучало:

— «Во Иордане крещающуся Тебе, Господи… явися поклонение… Родителев бо глас свидетельствоваше Тебе, возлюбленного Тя Сына именуя… Являйся, Христе Боже, и мир просвещай, слава Тебе!..»

Не одни священники, но весь люд возносил голоса к небу в искреннем молении.

И вдруг из толпы в каком-то угаре выскочил молодой парень. Чужеземцы не поверили своим глазам, когда он скинул с себя полушубок, кафтан, порты, бросил шапку на снег, перекрестился: «Крещаюся в Москве-реке за-ради царя нашего батюшки!» — и бросился в прорубь. В воде плавали белые, как сало, льдинки, дул ветер, от мороза сохло горло, трудно дышалось. Выскочил из проруби мужик красный, точно ошпаренный, с выпученными глазами, крикнул: «А ну, кто ещё разболокаться могёт?»

«Дикая и дивная страна», — качали головами иноземцы. Ещё более удивились они, когда царь с одобрением оглядел смельчака, обнял его и расцеловал. А потом снял с себя шарф и кинул тому на шею.

Народ восторженно шумел, неистовствовал, но…