— Странно, — пробормотала Наталья, — без церетелевских монстров город выглядит как-то пусто. И без храма Христа Спасителя.

Севастьян глянул на ее вопрошающе. «До чего красивый, — подумала Гвэрлум невольно, — действительно, влюбиться можно… В шекспировские времена понимали толк в красоте. Недаром всех красавиц играли юноши. Девушка не бывает такой… неотразимой, обворожительной. Это какая-то сверхсексуальность, что ли. Возможно, потому, что переодетый в девушку молодой человек волнует и мужчин, и женщин…»

А вслух она пояснила:

— Будет построен огромный собор. Белокаменный, в золоте. С чудесными мозаиками и иконами. Прямо в центре Москвы… Бесконечный триумф, торжество то есть — не храм, а целая вселенная…

И даже удивилась собственному рвению — для чего так стараться описывать собор, которого Севастьян все равно никогда не увидит. Да и сама она, Гвэрлум, вероятнее всего, тоже. Ох, застряли они в этом глинобитном, деревянном, кровавом, чумном, пожарном веке! Ох, досидятся здесь до опричнины и новгородских погромов! Ох, ох, ох…

Ну, может, доведется Елизавету Английскую повидать? И ее знаменитых пиратов? Дрейка какого-нибудь… Надо бы вовремя в Англию перебраться. «Я тогда уже старенькая буду, — с грустью подумала Гвэрлум. — Кому я буду нужна… В шестнадцатом веке женщины рано старели».

Она ужасно расстроилась и едва не заплакала. Вообще Наталья старалась гнать от себя подобные мысли, но тут что-то на нее накатило. Раскисла. Севастьян взял ее за руку.

— Не плачь, — тихо молвил он. Совсем как монашенка.

Гвэрлум молча, благодарно кивнула.

Монастырь вырос перед ними, мало похожий на крепость — просто еще одно строение, обнесенное стеной.

Несколько церквей выглядывали из-за этой стены, словно бы привстав на цыпочки. Кресты тускло блестели в солнечном свете. Было очень тихо.

Да, Москва была страшно тихой — если сравнивать ее с «нынешней». Ни гудящих машин, ни поющих мобильных телефонов, ни бесконечных голосов, ни рева моторов… Ходят люди, поют колокола. Впрочем, в Новгороде еще тише.

Но в Новгороде Наталья хотя бы не чувствовала себя в «знакомом» месте, а вот Москва ее ужасала: она невольно угадывала очертания улиц, по которым не раз гуляла с друзьями, но все-все здесь было иным. Как в кошмарном сне, когда видишь пейзаж одновременно и знакомый, и в то же время чудовищно искаженный.

— Пора, — сказал Севастьян и поцеловал ее в щеку. — Ступай, сестра.

Наталья выскользнула из телеги и на подгибающихся ногах зашагала к воротам монастыря. Стучать ей пришлось недолго. Двери оказались незаперты. Она обнаружила это после третьего же прикосновения к створкам, вошла и остановилась в изумлении. Повсюду шевелилась какая-то неведомая жизнь. По двору ходили женщины в черных одеждах. Одни перебирали четки, опустив голову, думали о чем-то, молились. Другие торопливо бежали с какой-нибудь кладью в руке. Несколько оборванных фигур жались друг к другу почти в самой середине двора, где росло единственное дерево, очень толстая береза.

«Смешно, — подумала Гвэрлум ни с того ни с сего. — У некоторых женщин к старости вырастают усы, и они становятся похожими на мужчин. А очень старые березы перестают быть белыми и делаются похожими на… — Она прикинула, на какое дерево похожа переставшая быть белой береза. — Ну, на тополь, к примеру».

Гвэрлум осторожно приблизилась к фигурам и встала рядом. На нее никто не обратил внимания. Они кого-то ждали.

Почти сразу же к ним приблизилась монахиня средних лет, кругленькая, с добрым рассеянным лицом.

Странники зашевелились, принялись вразнобой ей кланяться.

Монахиня проговорила:

— Ступайте покамест в трапезную нашего странноприимного дома, а после милости просим к вечерне.

И все потянулись за ней, на ходу бормоча слова благодарности и благословения. Гвэрлум присоединилась к шествию. Ей не верилось, что дело решилось вот так просто, но в шестнадцатом веке документов не спрашивали, и пропускная система кое-где еще не работала.

Она устроилась на краю стола, рядом с какой-то крохотной старушонкой. Две худых мрачных с виду послушницы подали очень жидкую похлебку, в которой плавали листы капусты.

Взяв ложку, Гвэрлум обнаружила в похлебке проваренную заспу — ну, хоть что-то. Она быстро проглотила несколько ложек.

Старушонка рядом с ней оказалась на удивление прожорливой. Просто чудо, сколько в нее влезало всего: и похлебки, и хлебных корок, и каких-то жеваных яблочек. Все это она быстро, домовито уминала своим беззубым ртом, чмокая и нахваливая Господа при каждом кусе.

Гвэрлум старалась есть как можно меньше и вообще держаться смиренницей. Ей еще предстояло выяснить, где находится Настасья. Поэтому она поскорее завершила трапезу и направилась в церковь — ждать службы. Наталья справедливо предполагала, что к службе пленница ходит исправно. Вряд ли ее лишат такого утешения.

Церковь Наталье понравилась. Кое-где расписанная фресками, с небольшим деревянным иконостасом, она выглядела удивительно уютной и в то же время была как-то странно захламлена: повсюду имелись какие-то предметы, указывающие на бурное кипение жизни: деревянные ведра, короба, щепки, потерянная кем-то кисть, задвинутый в угол жбан с водой… Совсем как старенький чердак в любимом доме, подумала Гвэрлум, ужасаясь этому не вполне благочестивому сравнению.

Постепенно храм заполнялся молящимися. Первыми пришли четыре старенькие послушницы. Наталье это показалось не вполне понятным: она полагала, что послушницы бывают только молодые. Но эти явно оставили позади четвертый десяток своей жизни. Видимо, они принадлежали к тому роду средневековых женщин, которые, расставшись с семейной жизнью — по вдовству или просто не найдя себе супруга — посвятили себя Богу, но в число монахинь входить не спешили. Так и застряли на краю монастыря. Смиренные, незаметные, трудолюбивые.

Эти сразу стали суетиться, прибираться, поправлять лампады, подливать в них масла.

Затем явились две старушки монахини и встали у стены. Обе молчали и по сторонам не смотрели.

Несколько молодых монахинь миновали Наталью, замершую сразу у входа, и даже толкнули ее, не заметив. А потом Гвэрлум почти сразу увидела Настасью Глебову.

Пленница пришла в церковь в сопровождении старенькой монахини, которая семенила за ней следом, поглядывая из стороны в сторону — как будто зорко следила: не высунется ли откуда-нибудь из тайного места злобный бес? А не дать ли проклятому по носу вот эдаким кулачком?

Настасья действительно была так похожа на Севастьяна, что Гвэрлум невольно вздрогнула и подалась вперед. Знакомое лицо чуть смягчило выражение при виде нищей странницы, но во взгляде не выразилось узнавания, и Настасья прошла мимо.

Гвэрлум поклонилась ей. Девушка еще раз обернулась, удивленно подняв бровь, а потом опустилась на колени перед образами и вся погрузилась в молитву.

Старушка монахиня встала рядом с ней.

Наконец храм заполнился. Началась служба. Пользуясь толчеей, Гвэрлум прокралась поближе к Настасье. Монахини молились отдельно от мирянок, но все же добраться до узницы стало возможно.

Гвэрлум взяла платочек, связала его узелком и бросила, целясь Настасье в голову. Почувствовав толчок, та обернулась. И снова увидела незнакомую нищенку, которая поклонилась ей.

Гвэрлум показала пальцем на себя, потом на Настасью и несколько раз кивнула. Настасья плотно сжала губы, опустила глаза и отвернулась. Она решила, что над ней решили посмеяться.

Гвэрлум потихоньку выбралась из храма и устроилась на паперти в ожидании, пока служба закончится.

Ждать ей пришлось долго. Наконец народ повалил из храма. Несколько монахинь миновали нищенку, а после вышла и Настасья. Она ступала осторожно, то и дело осматриваясь. Видно было, что Гвэрлум ее смутила, и она очень не хочет вновь повстречать эту странную, назойливую женщину. Маленькая старушка, матушка Николая, семенила следом за своей подопечной.

Гвэрлум была тут как тут. Настасья отшатнулась, когда нищенка подскочила и метнулась к ней.