— Девочка моя, ты отдохни. Я все приготовлю.
Лена зашла в ванную помыть руки, но вместо этого решительно сняла с себя футболку, стянула юбку и все остальное — и зашла в душевую кабину. Все-все с себя смыть! Все, что было до сегодняшнего дня. Она пришла на кухню в халате, с мокрыми, зачесанными назад волосами. Полное отсутствие косметики (которой Лена в последнее время все-таки стала пользоваться) делало ее лицо по-детски нежным и трогательным.
Буланкин затих. Положив на стол нож, тщательно вытерев руки полотенцем, он медленно приблизился к Лене и остановился, не в силах сделать последний шаг. Этот шаг Лена сделала сама.
Прекрасно накрытый стол ждал их долго. Так долго, что веточки петрушки успели поникнуть, сыр — подсохнуть, а шкворчащее поначалу на сковородке мясо — утихнуть и, естественно, сто раз остыть.
Востребованными оказались только фрукты и две бутылки шампанского. Хрустальные бокалы стояли на полу у дивана, и Буланкин периодически снова и снова наполнял их.
Нежные ласки сменялись приступами страсти, буйной, безудержной, забывавшей о каких бы то ни было правилах приличия. Затем страсть, как ей и положено, вдруг затухала, откатывалась засмущавшейся волной — и на смену ей приходили разговоры, перебивчиво-торопливые, непоследовательные, скачущие с одной темы на другую. А потом снова была нежность, легчайшая, эфирная, с прерывающимся шепотом, с останавливающимся дыханием. А потом — снова страсть, которую ни Юра, ни Лена не пытались утихомирить. Зачем? Пусть будет. Хотя разве можно было вот так, одной встречей, наверстать упущенное? Конечно, нельзя. Юра с Леной иногда, кажется, это понимали. И снова затихали. В эти минуты каждый был сам по себе. Ни нежности, ни разговоров — ничего. Души парили в безбрежном космосе, а тела безгрешно белели на яркой простыне с черными квадратами и желто-фиолетовыми ромбами, о чем Юра, когда увидел, сказал: «Ранний Малевич плюс поздний Кандинский».
В эти минуты отдыха широкий диван вдруг становился как-то мал и узок — и Юра скатывался на ковер, оставляя Лену одну украшать собою авангардистскую простыню. А потом они снова тянулись друг к другу — и встречались то на диване, то на ковре.
— Я ужасно хочу есть, — вспомнила наконец Лена.
— Да, неплохо было бы перекусить, — согласился Юра. — Времени, между прочим, знаешь сколько?
— Вечер, наверное, — Лена блаженно потянулась и не пожелала даже открыть глаза, чтобы посмотреть на часы. Ей было лень смотреть на часы. Ей было лень разговаривать. Вернее, у нее просто не было сил.
Но через несколько минут, одетые и причесанные, они чинно сидели друг напротив друга за столом, уставленным едой.
— Ленка, надо же выпить за тех, кто… — начал Юра. — А пить у нас нечего.
Вернувшись в реальную жизнь, полную несчастья, Лена застыдилась того, что она так надолго обо всем на свете забыла, обо всем.
— Сходи за водкой, — сказала она, встав из-за стола и отойдя к окну.
За окном было уже совсем темно, тихо и горько.
Закрыв за Юрой дверь, Лена, вернувшись на кухню, включила телевизор.
Об экран бесшумно бились волны Баренцева моря, на фоне которого сменяли друг друга строчки: фамилии, звания погибших и номера отсеков, в которых они все еще продолжали оставаться. Скорбный список закончился. Снова, теперь уже по телевизору, запел Расторгуев, разрывая сердце.
Вернулся Юра, Лена открыла ему и, ни слова не говоря, ушла на кухню. Он подошел, замер у нее за спиной.
Они вернулись к столу. Стоя и молча выпили. И снова выпили; подряд второй и третий раз.
А потом долго сидели здесь же, на кухне, думая об одном и том же. А может, и не думая. О чем можно было думать? Можно было только попытаться безмолвно прикоснуться скорбящей душой к витающим где-то еще недалеко душам погибших подводников и к стонущим душам их родных. Все. Больше ничего сделать было нельзя.
Зазвонил телефон. Лена взяла трубку и, удивившись, подала ее Юре: «Тебя». Буланкин хлопнул себя по лбу: «Забыл!» И начал торопливо объясняться с тем, кто его нашел здесь, в квартире Петровых.
— Слушай, я… Да, сейчас буду! Такси возьму. На метро быстрее? Значит, на метро. Жди. Пока.
Лена поняла, что Юра сейчас уйдет. Правда, изначально она как-то и не представляла себе, что он останется здесь ночевать. Теперь же она не представляла, как останется одна (про Рэту она, признаться, совсем забыла).
— Девочка моя, — Юра встал, взял ее руки в свои, — понимаешь, ключи от Сашкиной квартиры у меня. Я забыл, представляешь… Мы с ним договаривались, что к десяти я буду у него. Он ждет, у соседа сидит. Матерится, но не сильно. Мне надо ехать, Лен.
— Конечно, — сказала Лена. — Я понимаю.
— Как же ты тут одна? — забеспокоился Юра. — Послушай, давай к нему вместе поедем. Он нормальный мужик. Ты ж его помнишь…
— Да не помню я его! — Лена расстроенно махнула рукой.
— Господи, да это не важно, — занервничал Юра. — У него сейчас жена с дочкой на даче. Квартира трехкомнатная…
Вообще-то Лене так не хотелось расставаться, что она была готова ехать куда угодно. И к кому угодно. Но что-то держало… Ну конечно, а Рэту-то она с кем оставит?
— Юр, у меня же Рэта. Так что…
— А, черт! Я совсем о ней забыл. Что-то ее, кстати, не слышно?
— Дрыхнет. Она сама не своя поспать. Тем более стресс перенесла: появление незнакомого мужчины в доме.
— Да уж намаялась, бедняга, — засмеялся Юра.
Они говорили уже в коридоре, а Лена все еще не знала, как спросить: «А дальше что? Юра, дальше-то что?!» — хотелось крикнуть, но она, стараясь казаться спокойной и даже немного равнодушной, улыбалась и что-то снова говорила про Рэту.
— Я пойду. Надо. Спокойной тебе ночи.
Буланкин стоял на пороге. Лена сама прижалась к нему, опасаясь, что он этого может не сделать. Юра обнял ее, поцеловал в ухо и в нос, на какое-то время замер — но уже через минуту быстро спускался по лестнице.
Лена стояла в дверном проеме, как всегда стоят провожающие женщины, которые не слишком надеются, что уходящий сейчас мужчина когда-нибудь захочет вернуться, и поэтому так скорбно и так надолго застывают в проеме.
Где-то далеко внизу Юра все-таки остановился и крикнул:
— До завтра.
— До завтра, — повторила Лена машинально, без интонаций. И только мгновение спустя она поняла, что это, кажется, очень хорошее и очень нужное слово.
Этого «завтра» Лена и прождала всю ночь. А дождавшись, спокойно и глубоко заснула.
Она спала до тех пор, пока не зазвонил телефон. Без всякого «здрасте» Буланкин поинтересовался, давно ли Лена в последний раз улыбалась незнакомой собаке.
— Только знакомые собаки не считаются, сама понимаешь, — предупредил он.
— Тогда — давно, — ответила Лена серьезно (потому что еще не успела проснуться) и честно (потому что врать за свою жизнь она так и не научилась).
— Это никуда не годится, — строго заметил Юра. И без всякого перехода невнятно и сбивчиво начал говорить: — Лен, Новая Земля не так уж и далеко. Правда. От Москвы всего несколько часов лету. И там не намного холоднее, чем в Полярном. Честное слово. Я тебе шубу куплю. Ты не замерзнешь…
Он что-то еще и еще говорил. Лена молча слушала. Слушала и улыбалась Рэте, которая преданно заглядывала ей в глаза, лизала щеки и теребила лапой за плечо: звала гулять.
И они отправились гулять — задумчиво-сосредоточенная Лена и радостно-возбужденная Рэта, пребывающая в прекрасном настроении: ее безошибочный собачий нюх подсказывал, что вот-вот должны вернуться хозяева, — а она их очень ждала, хотя ничего не имела против их подруги; правда, чужого мужчину в дом приводить, по Рэтиным понятиям, все же не следовало.
Лена с Рэтой постарались побыстрее миновать большую солнечную поляну и скрыться в спасительной тени старых буйно-зеленых лип, спасающих от непривычного зноя питерского лета, которое будто бы никогда не собиралось заканчиваться. Но пожелтевшая кое-где трава, редкие золотые пряди в густой зелени деревьев и оранжевые гроздья рябины говорили о том, что в это самое лето, пока еще столь уверенно царящее, уже осторожно заглядывает осень — любимое время года Лены Турбиной.
