— Но и другие государства вели себя так же, — протестовал Шахт. — Это ведь никакое не преступление, и меня обвиняют не в этом. Они могут обвинять меня в двуличии, в чем угодно. Но мне предъявлено обвинение в планировании захватнической войны. Доказательств моей вины нет… Они что же, хотят заставить меня сидеть здесь еще три месяца и выслушивать то, что ко мне никакого отношения не имеет?
Шахта явно позабавила реакция Геринга и других обвиняемых, и вообще создавалось впечатление, что нет такого средства, которое бы позволило сокрушить его уверенность в собственной правоте.
Камера Геринга. Геринг мучился головной болью и попросил меня обратиться к врачу-немцу с просьбой, чтобы тот дал ему таблетку от головной боли. Выглядел бывший рейхсмаршал удрученным и подавленным, не составляло труда понять, что причина его головной боли — Шахт.
— Этот дурак! Тьфу! Все время задевает меня, видимо, рассчитывает уберечь таким образом свою шкуру. Теперь вы видите, куда он забрался. Как я веду себя в своем собственном доме, никого не касается. Но мне все же казалось, что человек его ума никогда не опустится до таких средств. Между прочим, губы я не красил! Пусть сколько угодно сравнивает меня с Нероном или кем-нибудь еще, его дело. Но какая связь между этим и его защитой? Его дело сложности не представляет. К чему заходить так далеко?
Геринг, лежа на тюремной койке и бурча слова оправдания, мимикой старался убедить меня в том, что оскорблен до глубины души. Меня бы не удивило, если бы он вдруг разревелся, как несправедливо наказанный ребенок.
— В общем, трудновато поверить, что вы с Шахтом закадычные друзья, — заметил я, чтобы разговорить его.
— Все так, но известно ли вам, что именно через него я и попал в промышленность? Он выдвинул мою кандидатуру на пост министра сырья и валютного контроля, благодаря чему я, в конце концов, стал уполномоченным по четырехлетнему плану. Естественно, я вынужден был разъяснить ему, что он будет получать необходимые распоряжения от меня, поскольку четырехлетний план включал и промышленность. Но истинной причиной его отстранения от должности были не мои с ним разногласия, а его расхождения по многим вопросам с министром сельского хозяйства Дарре.
Замолчав, Геринг несколько раз мигнул — у него явно болели глаза. И тут же вполголоса, будто про себя, продолжил:
— Такой дурень — когда люди начинают слишком уж дорожить своей шкурой, они выглядят нелепо. Его дело проще простого, к чему было вытаскивать все это?
Если задуматься об этом всерьез, — продолжал бывший рейхсмаршал, — то показания Шахта и Гизсвиуса предоставляют великолепную возможность для возвеличения проигранной по милости изменников войны и насаждения легенды о мученической участи фюрера. Теперь мне понятно, почему поляки в 1939 году так нахально отвергали все наши требования. Эти изменники настропалили их на неуступчивость, вбив им в голову, что тогда в Германии грянет революция. Не заручись они поддержкой своей наглой позиции, нам бы удалось уладить все проблемы мирным путем, и никакой войны не понадобилось бы.
Пыхтя от возмущения, Геринг хмуро уставился в пространство — показания Шахта явно вывели бывшего рейхсмаршала из равновесия. Саботаж Шахтом войны, замышляемые им покушения на Гитлера — все это вызывало у него бурю негодования.
— Вы думаете, я смог бы поставить себя в такое положение, когда судья-иностранец задает мне вопрос, есть ли моя заслуга в том, что моя родина проиграла войну? Да по мне лучше подохнуть!
Мы еще некоторое время беседовали, однако Геринг старательно избегал всякого упоминания о своем участии в скандале с Бломбергом и Фричем, как и о своих попытках оказать давление на свидетелей.
Камера Шираха. Приговор Шираха Шахту:
— В моих глазах Шахт потерял лицо. Слишком многое мне о нем известно! Когда он тут рассказывает, каким непримиримым противником был, у меня это вызывает лишь улыбку, и я вспоминаю некоторые сцены, чтобы еще раз убедиться, что все было именно так. Например, помню один из приемов в рейхсканцелярии, на котором присутствовали и фрау Шахт, и моя супруга. Угадайте, что за бижутерия красовалась на груди его супруги? Огромная, усыпанная бриллиантами свастика — подарок мужа. Как же нелепо это смотрелось! Ни одна дама не позволила бы себе, идя на официальный прием, нацепить такое… Даже самые убежденные нацисты никогда бы не преподнесли в подарок своим женам подобную безвкусицу. Мы все смеялись над тем, что Шахту пришло в голову корчить из себя сверхнаци. Потом его супруга, подойдя к Гитлеру, попросила у него автограф. Есть только одно объяснение, почему Шахт на этом приеме направил ее к Гитлеру — наш сверхнаци страстно желал быть замеченным Гитлером…. И потом эти речи, в которых он восхвалял фюрера. Я не забыл их. И пусть он не пытается убедить меня, что, дескать, произносил их только для отвода глаз. Стоит только вспомнить подобные сцены или кадры хроники, когда он на Ангальтском вокзале встречает фюрера. А теперь на суде утверждает, что, мол, никогда не принадлежал к числу страстных почитателей Гитлера; всякому видно, что он лжет.
Я предложил Шираху вопрос: к каким доводам прибегнул бы Шахт, если бы Гитлер одержал в этой войне победу и Шахту пришлось бы отвечать за свое предательство. Ширах с величайшим удовольствием принялся импровизировать на тему предполагаемой защиты Шахта.
— Разумеется, он стал бы утверждать, к примеру, что-то в этом роде: «Как можете вы подозревать меня в подготовке какого-то путча против Гитлера? Я всегда был самым верным его сторонником! Только потому, что это утверждает Гизевиус? Так он — предатель, и никто с этим спорить не станет, изменщик, который в годы войны пособничал врагу. Вы что же, не помните кадры «Германского еженедельного обозрения», где я восторженно приветствую Гитлера? И прошу вас не забывать, что именно я позаботился о том, чтобы крупные промышленники выделили средства на его поддержку на выборах 1933 года. А векселя «Мефо»? Ведь ими мы профинансировали ремилитаризацию! Вы что же, считаете, что мы смогли бы выиграть эту войну, если бы среди вас не было меня? Ну а что до контактов с заграницей и польской кампании — Боже мой, все только ради того, чтобы втянуть их в войну. Вы же помните мои речи в Праге и Вене после аншлюса! Как вы можете подвергать сомнению мою верность и любовь к нашему фюреру!»
Вот как звучала бы его защитительная речь.
Нет, нет, этот человек всегда ставил на двух лошадок. Мне кажется, его просто снедало тщеславие стать рейхспрезидентом. Ему это не удалось в годы Веймарской республики, и он решает попытать счастья при Гитлере. Но и при Гитлере не вышло, и тогда он ради достижения своей цели вступает в сговор с Герделером. Теперь я в нем разобрался — это беззастенчивый, прожженный тип, но на криминале его не поймаешь. Он и свои гешефты обстряпывал в таком же духе. Эти пресловутые векселя «Мефо», вполне вероятно, нечто такое, что и любой другой банкир вполне смог организовать, но не стал бы из соображений приличия, поскольку эта затея дурно пахнет. Когда-то я уважал его и считал светлой головой, но не теперь.
Затем Ширах перешел к теме своей собственной защитительной речи; до сих пор ни у кого не хватало мужества признать, что антисемитизм и расовая политика — трагическое заблуждение. Он до сих пор считал, что германская молодежь только и ждет, чтобы экс-фюрер втолковал ей это. И даже мощной пропаганде союзников никогда до нее не достучаться, она поверит лишь ему, в прошлом антисемиту. Ширах рассматривал это как свою миссию.
Ознакомившись с материалами защиты Шпеера, Ширах окончательно и бесповоротно убедился, что Гитлер представлял собой демона-разрушителя, обманувшего немецкую молодежь. Он был убежден, что приказ Гитлера об уничтожении неполноценных остатков немецкого народа должен был подействовать отрезвляюще даже на отпетых нацистов.
Ширах раздумывал над тем, предоставят ли ему возможность обратиться к фюрерам немецкой молодежи, чтобы заявить им о своей страшной ошибке и готовности принять на себя ответственность за немецкую молодежь и се предводителей. Я посоветовал ему мужественно и честно признать свою вину — независимо от того, что подумает или выскажет по этому поводу Геринг, поскольку это — лучшее, что он может сделать для своего народа, ибо любые новые попытки насаждать в Германии фанатизм исключительно вредны и опасны, так как ставят под угрозу сохранение мира во всем мире. Ширах горячо поддержал меня.
