Разбой улыбнулся: Пим, кажется, решил чудить и во сне.
– Да вот, Ваня его разыграл, – ответил лохматый.
«Пим» мягко подтолкнул Ваню к дивану.
– Присаживайся, брат. Поговорим. Ввожу в курс дела. Этот, который дюк, здесь, во сне – Марк Самохвалов, тот, что у окна, – Кирилл Белозёров, ну, его ты можешь и не знать.
Кирилл, услышав это, хмыкнул.
– А я, – продолжал «Пим», – Григорий, э-э, Цареград. Никогда таких имен не слышал?
– Никогда. Вы что же, не Глебуардус и не Пимский?
– Во сне, конечно, мы не совсем мы. Во сне оно, знаешь, как бывает, брат? Вот зачем ты меня спрашиваешь – Пимский я или нет? Что верное ты можешь узнать от того, кто тебе снится? Это я должен тебя спрашивать, ведь это я тебе снюсь. Или ты уже не спишь?
– Сплю.
– Есть теория, что вообще весь мир – это чей-то сон… – продолжал говорить Цареград.
– Ну, понес, – сказал себе под нос Марк.
– Скажем, мой сон. В моем сне вполне может быть так, чтобы я снился тому, кто снится мне, чтобы я мог посмотреть на себя глазами того, кто мне снится, а не своими собственными, ведь меня здесь нет. Я ведь где-то там, откуда вижу сон. И сам по себе, как таковой, не нуждаюсь ни в каком материальном выражении. А материя, скажем так, суть субстанция моего сна. И так как я своим сном не управляю, а скорее, управляю самим фактом сна, а не тем типом, кто в моем сне называет себя мною, то сделать так, чтобы ты вернулся обратно к себе в девятнадцатый век, не могу.
– Припоминаю. Накануне, у Сидорчука, ты про двадцатый и наш век говорил.
– Здесь и сейчас именно двадцатый. А что я у Сидорчука говорил?
– Не помню. Ты сильно пьяный был. Что-то такое крикнул и уснул. А я пять тысяч проиграл. Одному Хмелику целых три.
– Да, этот из тебя душу вытрясет, он сам в долгах, как в шелках. И когда же такое безобразие произошло?
– Да вчера. То есть уже позавчера.
– Ну, про это я своего сна еще не видел. А ты, товарищ дюк? – повернулся Григорий к Марку.
– Так, парни, – тоном главы партячейки заговорил Самохвалов, – давайте помедленнее и потщательнее. Здесь такое дело, что я даже не знаю…
– Ну, раз даже ты не знаешь, то что уж говорить обо мне, – пошутил Григорий. – Правда, с тобой, друг, мы кое-что, хоть и с трудом, понимаем. А вот Кирилл, вижу, абсолютно не в теме.
Кирилл и вправду глядел странновато. Он-то думал, что здесь спектакль с импровизациями, чудят ребята. А они вроде как серьезно, словно грибов-псилоцибов наелись. Не по себе ему стало, когда понял, что они о девятнадцатом веке говорят всерьез: не поехала ли у людей крыша? Но потом задумался о другом – он ведь сам тоже…
– Я ничего, – отозвался он. – Вы говорите, мне интересно, если это, конечно, не секрет.
– Да какие там секреты! – рявкнул Самохвалов. – Цареград, ответь мне, ты о каком дюке Глебуардусе говоришь?
– Не ко мне. Я сам в ауте. Его спрашивай.
– Хорошо, – и Самохвалов заговорил уже тоном следователя из телесериала. – Ответь мне, Разбой, о каком Сидорчуке ты говорил? О графе, у него еще кликуха – Бравый Хохол?
– Ну да.
– А Хмелик – это Хмелик Короед, он же барон Витольд?
– Даже во сне покоя мне нет, – поморщился Иван. – Прошу, не напоминайте мне о моем проигрыше. Мне уже сегодня предстоит разговор с Мамайханычем, чтобы еще денег дал под фильм. Наверное, придется ему и права на фильм продать. Почему я должен выпрашивать денег, унижаться? Я что, плохие фильмы снимаю?
– Да, не повезло тебе, брат. Ты бы лучше не там, а здесь играл, и в паре со мной.
– Но ты, Пим, ведь в карты не играешь.
– Да, я – Пим в карты не играю. Зато играю я – Григорий.
– Ты про Пимского видишь… во сне? – спросил Марк Григория.
– Да, во сне. И как понимаю, ты тоже.
– И я во сне, – подтвердил Марк.
– То-то я гляжу, ты в последнее время гоголем ходишь. Как же – герой Морской войны!
– Вот именно. И друг самого государя императора. А какие страны там, как называются! Англикания, Галляндия, Алемания, Пиренея! А здесь что? – сумерки цивилизации, закат истории. Всё испаскудили, загадили, разворовали.
Марк заговорил о сумерках цивилизации, потому что такое сумрачное настроение у него было всё последнее время. С месяц тому назад погорел его бизнес. У Самохвалова был компаньон, человек из их же института, в отличие от Марка – большой специалист по электронике. Но, опять же, в отличие от Марка бизнесмен никакой. Но поди ему это докажи. Звали его Андреем Дубовиком, по данному ему Самохваловым прозвищу – Дубовичком Радиоактивнейшим. Но Дубовичком он был до этого месяца. А теперь стал просто Дубом. Отдал все их оборотные средства своему однокашнику Фоме, ныне крутому человеку. Фома обещал наварить с них за пару недель триста процентов. В итоге через месяц идти к Фоме пришлось Марку, выпрашивать свои же деньги: Радиоактивнейший говорить со школьным товарищем побоялся.
С Фомой Самохвалов встретился в кафе. Фома сидел, развалившись, за столиком и небрежно поигрывал ключами от машины. Угрюмый взгляд исподлобья ничего хорошего не предвещал. Так и вышло. На предложение Марка отдать деньги процедил лишь:
– Хочешь – будут тебе деньги.
Марк понял, почувствовал, о чем это Фома. «Он нас с Дубычем убьет».
– Фома, ведь вы с Андреем со школы дружите…
– Ну и чё?
– Ну, давай и ты в нашем деле будешь?
– А мне оно надо, ваше дело? Делами лохи занимаются. А я контролирую, понял?
– Да я не то, чтобы из-за денег. Деньги я заработаю…
– Как хочешь… – безразлично ответил Фома.
– Не сердись, Фома. Наверное, я Андрея не так понял.
– Вы там сами у себя разбирайтесь, чего мне яйца морочите? – недовольно проворчал Фома.
А у Марка отлегло от сердца – кажется, пронесло.
Потом он интересовался у Григория, встречал ли тот Фому? Оказалось, разок играл с Фомой в покер и кое-что слышал о нем от других.
– Кому он деньги отдал? – удивлялся Григорий наивности Дубовика. – Этот даже карточные долги не возвращает. Его же за это в пруду топили, потом он тех парней порезал. Вы бы меня сначала спросили…
– Да они же с ним друзья детства. Радиоактивнейшему разве что можно объяснить?
И теперь Самохвалов вновь, как и до своих коммерческих трудов, жил на деньги отца, ранее полуподпольного, а ныне весьма успешного торговца антиквариатом. Папахен начинал еще в молодости как нумизмат, затем стал мотаться по северным деревням за иконами, как тогда было модно, а после сталинского голодомора в опустевших деревнях на Севере их можно было мешками собирать. Он и собирал. Потом началось увлечение живописью, потом оружием. Одним словом, богатым и уважаемым человеком был папахен Марка.
Одно было у него в жизни огорчение: не хотел сын идти по стопам отца, никак не хотел. Чем только не искушал его родитель. Обещал даже машину купить. Марк на это лишь поморщился и сказал: «Да, купишь, и вози тебя потом везде на своем горбу».
Жил сейчас Марк у родителей, с тех пор как развелся с женой. Поженились они на четвертом курсе, а уже на пятом разошлись. Марк оставил бывшей жене квартиру, которую им на свадьбу купил его отец. И теперь мечтал заработать на новую, доказать отцу, что и сам способен заработать, но, видно, не судьба. Может, оттого он в девятнадцатом и богат, что здесь беден, успокаивал себя Самохвалов. До разговора в лаборатории с Цареградом и Разбоем об их удивительных снах он чистосердечно верил, что живет сразу двумя жизнями в двух соседних веках. Правда, мир девятнадцатого значительно отличался от этого, но ничего, так даже интересней.
– Погодите, мужики, – вмешался в разговор Кирилл. – Вы серьезно такие сны видите?
– Чего уж серьезней. Невероятно, но факт, – ответил Григорий, – три человека, волей случая сошедшиеся в этом городе, в этом институте, в этой комнате, оказывается, видят сны об одном и том же. Вероятность такого факта равна нулю. Поверить нельзя, остается принять, как есть.
– Понимаете, я тоже вижу сны… – Кирилл разволновался. – Я тебе, Гриша, рассказывал о той стране, помнишь?
