– Любезный дядюшка, позволь представить тебе мою молодую жену, – сказал Майнау довольно лаконично, между тем как Лиана подняла вуаль и поклонилась.

Маленькие карие глазки старика буквально впились в нее.

– Ты знаешь, любезный Рауль, – произнес он медленно, не отрывая глаз от покрасневшей Лианы, – что я не могу приветствовать эту молодую особу как твою жену, пока союз ваш не будет освящен нашей церковью.

– Ну, дядюшка, я только сию минуту узнал, что твое ханжество простирается так далеко, иначе я предусмотрел бы подобную встречу, – возмутился Майнау.

– Та-та-та, не горячись, любезный Рауль! О том, что касается веры, благородные натуры не спорят, – добродушно проговорил гофмаршал; очевидно, он побаивался гнева своего племянника. – Пока я приветствую ее как графиню Трахенберг… Вы носите знаменитое имя, графиня, – обратился он к Лиане.

При этих словах он протянул ей свою правую руку. Она заколебалась, боясь прикоснуться к этой бледной руке с несколько искривленными пальцами – она испытывала не то гнев, не то страх. Юлиана знала, что в этот же день ее брак будет повторно освящен по обряду католической церкви, поскольку Майнау были католиками, но то, что в этом доме не признавали действительным протестантский брак, освященный в Рюдисдорфе, поразило ее как громом.

Старый барон сделал вид, что не заметил ее колебаний, и вместо руки взял кончик одной из ее спустившихся кос.

– Посмотрите, что за прелесть! – сказал он любезно. – Можно не называть вашего знаменитого имени, ведь это отличало ваш род еще во времена крестовых походов!.. Природа не всегда так предупредительна, чтобы сохранить из рода в род отличительный фамильный признак, как у Габсбургов толстая нижняя губа, а у Трахенбергов рыжие волосы.

Сказав эту любезность, он принужденно улыбнулся.

Рюдигер между тем нетерпеливо покашливал, и Майнау быстро повернулся к окну. Там неподвижно стоял маленький Лео, устремив глаза на новую маму. Красивый мальчик небрежно опирался на великолепную леонардскую собаку, а в правой руке держал свой знаменитый хлыст. Эта группа вполне была достойна кисти художника или резца скульптора.

– Лео, подойди к милой маме, – велел Майнау до неузнаваемости изменившимся от волнения голосом.

Лиана не стала ждать, чтобы мальчик подошел к ней. В этой ужасной обстановке прекрасное детское личико, хотя и выражавшее враждебность и упрямство, показалось ей отрадой, лучом света. Она быстро подошла к ребенку, нагнулась и поцеловала его.

– Станешь ли ты хоть немного любить меня, Лео? – проговорила она умоляюще, и в ее голосе слышалось сдерживаемое рыдание.

Большие глаза мальчика с робким удивлением вглядывались в лицо новой матери, хлыст полетел на пол, и маленькие ручки крепко обвились вокруг шеи молодой женщины.

– Да, мама, я буду любить тебя! – проговорил он со свойственной ему прямотой и, посмотрев через ее плечо на отца, добавил почти сердито:

– Неправда, папа, она вовсе не похожа на жердь, и косы у нее не такие, как у нашей…

– Лео!.. Несносный мальчишка! – оборвал Майнау сына.

Он явно был смущен, тогда как старик старался скрыть улыбку. Рюдигер снова закашлял.

– Боже мой, да в чем же провинился этот несчастный? – оставил он вдруг свой дипломатический маневр и указал на темный угол комнаты: там перед креслом стоял на коленях, опустив голову, Габриель; его сложенные руки лежали на толстой книге.

– «Мсье» Лео был непослушен, а я ничем чувствительнее не могу наказать его, как наказав вместо него Габриеля, – спокойно сказал дядя.

– Как! Неужели козлы отпущения опять в моде в Шенверте?

– Хорошо, если б они никогда и не выходили из моды! Это было бы для нас всех лучше, – резко ответил гофмаршал.

– Встань, Габриель, – сказал Майнау, повернувшись спиной к дяде.

Мальчик встал, и Майнау с саркастической усмешкой взял толстый том с легендами, который должен был, по-видимому, читать бедный «козел отпущения».

Во время этой тягостной сцены вошел дворецкий. Он нес на серебряном подносе мороженое. Как ни был раздосадован старик, но при виде подноса с мороженым он устремил пытливый взгляд на изящно украшенные серебряные тарелочки и знаком подозвал к себе дворецкого.

– Я проучу этого безмозглого повара, – проворчал он. – Такие горы самого дорогого фруктового мороженого!.. Да он с ума сошел?

– Так приказал молодой барон, – поспешил вполголоса пояснить дворецкий.

– Что такое? – поинтересовался Майнау.

Он бросил фолиант на стул и, нахмурив брови, подошел ближе.

– Ничего особенного, мой друг, – добродушно сказал дядя, искоса робко взглянув на племянника.

Он опять струсил и покраснел, как ребенок, несколько раз уличенный в одном и том же проступке.

– Пожалуйста, дорогая графиня, снимите вашу шляпку, – обратился он к молодой женщине, – и попробуйте этого ананасного мороженого! Вам не мешает освежиться после утомительного пути.

Лиана ласково погладила курчавую головку Лео и, расставаясь с ним, поцеловала его в лоб.

– Благодарю вас, господин гофмаршал, – сказала она очень спокойно. – Вы пока не признаете за мной ни имени Майнау, ни прав хозяйки дома, а графине Трахенберг приличия не дозволяют находиться одной в мужской компании. Позволите ли просить вас указать мне комнату, куда я могла бы удалиться, чтобы подготовиться к повторному совершению брачного обряда?

Может быть, старику, опытному дипломату, никогда не приходилось слышать такого резкого ответа или он менее всего ожидал его от этой весьма скромно одетой и угнетенной финансовыми обстоятельствами молодой женщины, только глаза его широко раскрылись и всегда хитрое выражение лица сменилось совершенным недоумением…

Рюдигер злорадно потирал за его спиной руки, а Майнау с удивлением осматривался: неужели это сказала «скромная девочка с робким характером»?

– Э, да вы очень обидчивы, моя милая графиня! – заметил дядя после минутного замешательства.

Майнау подошел к своей молодой жене.

– Ты очень ошибаешься, Юлиана, если думаешь, что в Шенверте хоть кто-то не признает твоих прав как хозяйки дома, – сказал он, явно сдерживая себя: видно было, что это стоило ему определенных усилий. – Для меня вполне достаточно рюдисдорфского венчания, оно навсегда дало тебе мое имя. А что думают об этом в здешних стенах, тебя не должно смущать. Позволь мне проводить тебя в твои комнаты.

Он подал ей руку и, не обращая внимания на старика, увел ее из галереи. Он остановился и заговорил только на лестнице.

– Тебя оскорбили; поверь, что и мое самолюбие страдает из-за этого, – начал он гораздо спокойнее, чем говорил раньше. – Но я прошу тебя помнить, что моя первая жена была дочерью этого больного старика, его единственным ребенком. Второй жене поневоле придется быть предметом ревности родных покойницы. Я прошу тебя не принимать этого близко к сердцу, пока сила привычки не возьмет своего… Я не могу оставить Шенверт и поселиться с тобой в одном из других моих поместий главным образом потому, что, хотя Лео и необходима материнская забота, он должен здесь жить – я не могу отнять у деда его единственного внука.

Лиана молча продолжала спускаться по лестнице; она не имела сил говорить с этим черствым эгоистом, который, приковав ее к себе навсегда прочными цепями, не предупредил даже о тягостных обстоятельствах ее будущей жизни.

– Вы, конечно, поймете, что в данную минуту у меня нет более сильного желания, чем удалиться отсюда, – возразила она, указывая чрез отворенные ворота, мимо которых они проходили, на освещенные солнцем окрестности. – Но этому препятствует осознание, что мое возвращение в Рюдисдорф станет отрицанием неразрывности союза, освященного моей церковью…

– Тебе было бы довольно трудно привести в исполнение такое намерение, – перебив ее, ледяным тоном произнес Майнау, идя вдоль длинной колоннады, находившейся в нижнем этаже. – Я не считаю нужным уверять тебя, что не позволил бы безнаказанно компрометировать себя таким поступком… Венчание и развод, причем одно за другим! Гм! Да… сколько бы этот случай дал пищи «добрым» людям, которые, будучи богобоязненными, и без того уже открещиваются от моих «странностей» и «эксцентричностей»! Я не против давать пищу их словоохотливости, почему же нет? Но на этот раз намерен избегнуть столь пикантного скандала.