Димитрий Иванович был из «гробарей». То были несчастные люди, бежавшие с Украины во время раскулачивания и спасшиеся от тюрьмы. Они сколотили тележки с высокими перилами, похожие на гробы, отчего и получили свое прозвище. В эти телеги они запрягли своих коров, лошадей, сложили в кучу свое имущество, привязали к «гробаркам» скот: овец, свиней, телят. С женами, стариками, детьми пешком дошли они до наших подмосковных лугов, на которых и осели вблизи леса. Из маленьких дощечек, бревнышек, фанерок и жердей гробари слепили себе крошечные избушки, покрыли их соломой. Полов в этих домах не было, а просто утоптали глину. Глиной же обмазали стены внутри домов, сложили кирпичные печурки. Постройки обнесли высоким плетнем, прилепили сараюшки для скота, развели кур, гусей и стали жить и славить Бога за то, что Он избавил их от тюрьмы и ссылки. Гробари были очень религиозны, я часто видела их в храме, где они выделялись среди прихожан своими национальными костюмами. «В такой тесноте, нищете, а как чисты и нарядны в церкви», — думала я, глядя на них. Приезжая к храму на лошадях, в белых фартуках с пестрыми лентами, их бабы величественно возвышались в своих «гробарках» среди кучи детей и высоких бидонов, в которых они привозили «варенец» (топленое молоко) и самогонку. Расстелив скатерти на кладбище, гробари щедро угощали всех пирогами и блинами, прося поминать их усопших. Все это было для меня так ново и необычно…
Постепенно гробари устроились работать на завод, получили квартиры в новых домах и слились с русским населением. Нищенский смрадный, поселок снесли, но пример трудолюбия, выносливости и религиозности остался жив в памяти гребневского населения.
Однажды днем, когда я писала маслом икону, ко мне в сторожку вошел толстый неприятный человек. Он жил рядом с храмом, и я уже слышала о нем. То был местный депутат Мотков, представитель советской власти на селе. Мне рассказывали о нем, что в прошедшие годы он принимал участие в арестах местных жителей. Он помогал делать обыск, отбирать лошадей и коров (при коллективизации), «отрезать» землю. В общем, Мотков был грозой всех. Люди боялись его доносов и в глаза льстили ему, выказывали свое уважение, а в душе своей ненавидели и презирали его.
Войдя в сторожку, Мотков сказал:
— Я пришел проверить, кто живет тут при церкви. Часто при церкви скрываются враги народа. Я улыбнулась:
— Нет, мы не враги народа. Я — студентка советского института. Вот мой паспорт. А вот это орден Ленина, который на днях сам Калинин вручил моему отцу за научную работу, — и я показала Моткову документ, который папа, как нарочно, оставил мне, когда приезжал.
Мотков все внимательно просмотрел.
— Да, так, — сказал он, — а зачем такое рисуешь? — и он указал на икону.
— Это моя практика, задание на лето, — отвечала я весело. Мотков переменил тон, подсел ко мне поближе и дружески зашептал, заглядывая мне в лицо:
— Я слышал, ты… это самое…, тут ты с Володькой того… Так я тебя предупреждаю… Ты знаешь, кто я?
— Знаю! — ответила я со смехом, отодвигаясь от него.
— Так вот, эта семья Соколовых, они там все — враги народа. Отца и брата Володьки забрали… Ох, было бы у меня ружье, я бы всех перестрелял… Ну вот, я тебя предупредил, ты от них держись подальше…
Запыхтел и ушел. Я ничуть не испугалась. Мне было жаль этого духовно слепого человека. Он думал, что делает добро, служа партии и НКВД, «борясь за социализм». Ведь и над ним гремели колокола храма, ведь и над ним сиял крест на колокольне, но он был слеп и глух к голосу совести, к голосу Божию, был уже духовно мертв.
Последняя зима в Строгановке
Лето приближалось к концу, но пока погода стояла чудесная. Цвели цветы, праздник сменялся праздником. На День своего ангела Володя пригласил меня к себе. Я пришла к нему с папой и отцом Борисом. Все угощались за обильным столом, на который Володя, съездив в Москву, потратил, по моим подсчетам, всю свою небольшую зарплату. Папочка мой, как всегда, умело вел разговор, так что всем было удобно и весело.
Я была рада, что отец мой познакомился с семьей Володи, которая тогда состояла из его матери и брата Василия, вернувшегося с фронта годом раньше Володи. Василий был сильно контужен взорвавшимся рядом снарядом. Его откопали из земли, из воронки бомбы. Месяц он лежал без зрения и слуха, но постепенно пришел в себя. С того времени он стал страдать припадками эпилепсии, как считали — от нервного потрясения. Но ни это семейное горе, ни бедность разоренной семьи — ничто не могло затмить радость первого моего визита к тому, кому отдано было мое сердце.
Наступил день отъезда. Я дала Володе наш адрес, просила его навещать меня, заходить к нам, когда он будет по делам в Москве. Он обещал. В первые осенние месяцы я жила ожиданием его визита. И однажды Володя приехал. Его приняли тепло, накормили обедом, и он уехал. И больше не приезжал, хотя и обещал снова посетить нас. Тоскливо и мучительно тянулись для меня недели осени. Особенно угнетали меня расспросы мамы, которая все хотела выяснить, какие у меня с Володей отношения, какие были встречи, разговоры. «Да не было ничего такого», — отвечала я, но мама мне не верила, вздыхала и пыталась добиться от меня какого-то объяснения. Я замкнулась в себе, старалась с матерью не встречаться. Я уходила в папин кабинет (папа работал по вечерам в институте), раскладывала свои книги, орнаменты и делала вид, что очень занята. Тут горели лампады, был виден в окно кусочек неба и на его фоне колокольня Елоховского собора. И тут я имела возможность излить перед Господом свое сердце: «Господи, отдай меня Володе!» — просила я. И с этими же словами обращалась к Богоматери, к святителю Николаю, к преподобному Серафиму и другим угодникам Божиим. Иногда меня тянуло выйти на улицу, мне казалось, что Володя где-то близко, что я встречу его. Но я считала эти мысли искушением и оставалась дома. Впоследствии я услышала от мужа, что он часто проходил по улице мимо наших домов, надеясь встретить меня, а зайти к нам боялся. Так что, сердце мое меня не обманывало.
Данненберг Володя часто приходил к нам в дом, как бы поддерживая дружбу с моим братом Сергеем. Марк тоже был постоянным гостем и трудился на кухне. Я предупреждала его, что если придет Володя Данненберг, то меня нет дома, а сама отсиживалась в папином кабинете.
В Строгановке отношения некоторых педагогов ко мне изменились, а именно тех, кто старался угодить начальству, то есть КГБ (тогда НКВД). Я догадывалась, почему это произошло. На экзаменах по марксизму преподаватель держал меня больше часа. Я знала билет, отвечала прекрасно, но преподаватель продолжал задавать все новые и новые вопросы. Я видела, что в журнале уже стоит «пять», в зачетке тоже и он уже расписался. А все-таки он меня не отпускал, потому что его смущало построение моих ответов, не похожих на ответы других. Все говорили примерно так:
— Идеалисты считают, что…, а мы, материалисты, считаем, что… Я же отвечала:
— Идеалисты считают так…, а материалисты — эдак…
Совесть не позволяла мне причислять себя к лагерю атеистов, я помнила слова Христа: «Кто отречется от Меня пред людьми, от того и Я отрекусь пред Отцом Моим небесным». И вот преподаватель не выдержал, извинился и, наконец, прямо спросил: «А Вы как лично считаете?». Я сначала старалась убедить педагога, что мы еще студенты и только еще строим свое мировоззрение, опираясь на авторитетных философов и т.д. Но педагог не удовлетворился моим ответом.
— Конечно, это Ваше личное дело, я не имею права Вас спрашивать, но все-таки, Вы мне ответьте, как в настоящее время думаете?
Тут я схитрила — схватила со стола зачетку и бросилась к двери со словами:
— Больше не могу, устала!
— Как, постойте! — неслось мне вслед.
Но я уже была далеко и больше этого человека не встречала. Следующий семестр вел у нас другой педагог. Но, видно, предыдущий преподаватель что-то сказал обо мне, потому что новая милая дамочка, сменившая старого партийца, не давала мне покоя. «Почему она неравнодушна к тебе?» — дивились студенты. А дамочка, читая лекцию по марксизму, подходила ко мне и проверяла, что я пишу. Если я не писала (а редко кто за ней писал), то она выходила из себя, требовала, чтобы я записывала. Все возмущались. Эта дамочка спрашивала меня на каждом семинаре, а на экзамене «гоняла» без конца. Я на все ответила, и ассистент сказал:
