– А может быть, и кто-то другой… – проницательно усмехался следователь. Грустно смотрел на Петю, грустно сопел срочно вызванный участковый.

– Я вам всегда верил, товарищ Кац… – говорил участковый, и получалось, что участковый-то всегда Пете верил, а вот Петя каким-то непостижимым образом подвел участкового… Хотя и совершенно непонятно, как именно.

Следователь колотил по клавишам разболтанной машинки, нервно курил, задавал новые вопросы и снова курил, совал в пепельницу бычок и опять колотил по стучащим, западающим клавишам. Следователь работал под плакатом «Уважай время!». Участковый молча сидел, молча слушал, кивал и сопел.

А вообще вокруг кипела работа: кого-то волокли по коридору, а он вопил – «Да я-то тут при чем?!». В другом углу бабка крестилась на стоящий в углу сейф и на батарею центрального отопления. Бабка клялась Богом, что «не брала этого задрипанного халата, а трусов так вообще от роду никаких не видела». Кто-то орал, что «это все Колькины дела, нечего на меня вешать!» А кто-то другой все эти вопли старательно записывал, даже язык высунул от напряжения.

Петю осматривал врач, говорил, что ничего, просто ушиб, что до свадьбы заживет и что он посоветует хорошие пилюли, просто на всякий случай. Врач тоже работал – изучал Петю и лечил. Участковый только наблюдал.

Петя читал протокол, расписывался – он тоже по-своему работал. Участковый и за этим наблюдал.

– Хотите правду, гражданин Кац? Я вам не верю.

Так сказал следователь, когда Петя уже все подписал. Следователь откинулся на спинку жесткого стула, блаженно потянулся, закинув руки за голову… Ладный дядька в форме, смертельно уставший сидеть перед утыканной окурками пепельницей и раздолбанной казенной пишмашинкой.

– Почему не верите?! Я рассказывал правду!

– Может быть… но в вашей правде нет ответов на многие интересные вопросы. Никто вас грабить не собирался, не врите.

– Я же не знаю, что именно им было надо! Это они напали!

Следователь опять рассматривал Петю, как будто Петя сделался вдруг бессмертной картиной из Эрмитажа. Потом он так же рассматривал петин паспорт…

– Может быть, им как раз мой паспорт был нужен!

Следователь перевел взгляд на Петю – задумчивый такой, оценивающий. Взгляд сделался чуть более теплым.

– А что? Это уже версия… Реальная…

В тоне следователя пробилась даже какая-то нотка уважения.

Уже почти в одиннадцать часов начал работать не Петя, не врач и не следователь, а как раз участковый: проводил Петю домой. Он вяло отмахнулся от всяких «сам дойду», они вместе пошли по уже засыпающему городу. Участковый молчал до подъезда – маленький, потертый и настырный. Уже перед подъездом участковый длинно вздохнул и тихо, но внятно произнес: он рассчитывает, что Петр Исаакович все же объяснит, какие отношения связывают его с компанией из подворотни.

– Ничто не связывает.

– Петр Исаакович, Петр Исаакович… Таких случайностей не бывает. Понимаю, что вы не все хотите рассказать. Но вы же сами понимаете: вы приговорены. Вас не убили на этот раз – убьют потом.

– Кто?!

– Вы же сами не хотите нам рассказывать, кто. И не так важно, что именно вы не поделили, чем вы так наступили на хвост вашим… знакомым. Важно, что в другой раз вас зарежут.

– Так прямо и зарежут?!

– Ну, застрелят. Хотя скорее зарежут. Вам зачем в рот водку лили? Чтобы сошло за пьяную драку. Напились вы, устроили поножовщину, вам же и не повезло. Понимаете, только мы можем вас спасти. Никто больше этим заниматься не будет.

Участковый выжидательно замолчал. Петя тоже молчал.

– Ну, идите…

Петя попрощался, протянул руку… Участковый уже уходил: маленький, нахохленный, упрямый. Он уходил, ни разу не обернувшись, не подав Пете руки. Петя понимал – всегда они с участковым и вообще с милицией были по одну сторону окопов… А теперь вдруг оказались по разную. Очень страшное открытие для советского человека в тридцать седьмом.

Квартиру, конечно, давно закрыли на цепочку и засов: баба Кира, старая страшная ведьма, скандалистка и самогонщица, смертельно боялась ограблений. Квартира мирно спала: самая обычная для Ленинграда коммунальная квартира на Мойке. В этой квартире из восьми комнат только две занимали Кацы, а в остальной квартире кого только не было! Сейчас, конечно, все спали, и первые, кто рано ложился, – это пролетарий Запечкин, с женой и сыном. Сын женился и получил вторую комнату. Оба они с отцом редко были трезвы, но по утрам честно уходили на работу. Спал и служащий Коленитюк, всегда одинокий, нечистоплотный и несчастный: ему тоже завтра на работу. Спал и военный инженер Зайцев, тоже с женой и двумя дочками ненамного младше Пети.

Кроме Кацев, могли не спать девочки: они по ночам читали при настольной лампе. Пролетарии ругались из-за этого с Зайцевыми: требовали, чтобы они платили за сожженное дочками электричество. И, конечно, могла не спать баба Кира – она вообще непонятно когда спала.

Но открыл дед! Это здорово, что открыл любимый старый дед. У деда прямо лицо задрожало от радости:

– Наконец-то! Мы совсем думали, тебя опять на сборы…

Прошлым летом Петю и правда увезли на сборы Осоавиахима. Увезли срочно, он не успел забежать домой, а порученец с первого курса поленился, сообщил только на другой день.

Никого и никогда не было у Пети ближе и родней странной мужской семьи, в которой (как грустно шутил папа) женщины не выживали. Маму Петя не помнил, бабушку помнил, но смутно. Об отце и о нем, Пете, всегда заботился дед. «За маму и за бабушку», – говорил папа.

Дед и сейчас помчался греть чайник, доставал из буфета колбасу, масло… Папа уже лежал в постели: ему тоже завтра рано на работу, как всем. При виде Пети папа тут же вылез, накинул облезлый халат. Оказалось, Петя и правда хочет есть. Петя давно знал – папе и деду всегда лучше рассказывать правду. Глотая чай, Петя шепотом рассказывал о своих приключениях. Почему шепотом? Потому что в коммунальной квартире по ночам всегда говорят шепотом. Дед вполголоса орал, проклиная на идиш костный мозг, печень и семя негодяев, которые напали на внука. А вот папа… Папа закурил папиросу, и глаза у него стали словно бы оловянные. Тихо, склоняя голову то на одно, то на другое плечо, папа стал задавать вопросы. Следователь торопился, нервничал, папа был каменно спокоен – но вопросы-то были те же самые.

Дедушка хватался за сердце, сдавленно кричал: «Яхве! Яхве! Яхве!» Он морщился, невольно повышал голос и сам же прикладывал палец к губам.

Папа голоса не повысил, но дед верил каждому слову внука, и ему было все ясно. А вот папа не очень верил, что Петя сказал ему все. Папа совершенно ничего не понимал: кто и зачем напал на Петю. Петя – тоже.

– Потому что, сынок, это ведь вовсе никакие не уголовники. И говорят по-немецки…

– Когда я сел, один из них еще сказал по-немецки, что я «готов».

– А потом посветил фонариком и понял, что надо добивать, – неприятно усмехнулся папа. – Кстати, а как твоя печень?

– Еще болит…

Бок вздулся, внутри сильно болело. Папа засуетился, где-то у него лежала на такие случаи припасенная левомициновая мазь. А дедушка, как всегда, стал с папой яростно ссориться:

– Левомицин?! Что такое левомицин?! Мазать надо гусиным жиром!

– Папа, не выдумывай, ничего нет хорошего в твоих гусях.

– В моих?! Мальчишка, ты сказал отцу «в моих»?!

– Ну не в моих же…

– Гусь – это еда! Гусь – это шкварки! Гусь – это перина! Гусь – это спасение!

– Гусь – это клопы…

– Какую ерунду ты несешь!

– Разве нет? Подушка набита гусиным пухом, а из нее лезут клопы… светлый образ местечка…

– Гусь – это способ лечиться!

– Все равно нет тут никакого гусиного жира. Сынок, наклонись немного, смажу бок.

– Нет гусиного жира?! Конечно нет! А не надо было ехать в Ленинград! Я говорил, что ничего хорошего не получится из Ленинграда!

– Ага, надо было подыхать с голоду в твоей Касриловке.

– Не смей называть так Шепетовку! В ней не зашибали людей в подворотнях. Это в Ленинграде такая мода – убивать в подворотнях живых людей!