Ротман обидчиво засмеялся, прислонился щекою к стеколку, чтобы утишить жар; в висках токовала кровь, и весь он был в напряженном ожидании, как боевой конь.

– Ты прости меня, Ваня, – жалобно повинилась Миледи, почувствовав нетерпение мужа. Она и сама не понимала, что творилось с нею, словно бы боялась крайней минуты, когда откроется ее прошлый грех, которого вдруг сейчас застыдилась. – Прости дуру, пожалуйста. Не горячись только. Сейчас таких дур больше нет, одна я и осталась. Мне бы Богу молиться, что тебя наслал, царевич ты мой. Я иногда выпадаю из жизни, сама не понимаю ее. Словно бы на юру стою растелешенной, и только ветер мимо свистит. Я часто вижу себя голой; будто стою привязанной к столбу, а люди на меня пальцем тычут. Мне кажется, что это не я живу на этом свете, а живет кто-то другой под моим именем и с моим лицом. Хочется улететь, испариться, такая тоска. А испариться не могу, всем мешаю. От меня, Ваня, одни несчастья. Уж больно круто меня папа с мамой замесили. Папа, когда меня задумывал, не в ту сторону руль крутанул. Ваня, милый, ты глянь на меня, какая баба мясная. Разве что на хлеб и воду посадить в неволю, иль в монашки спрятать?

Ротман торопливо оглянулся, и нижняя губа у него невольно отвисла. Глаза у Миледи горели, как зеленые зазывные фонари. Она уже успела неслышно раздеться, торопливо стоптала невестин наряд себе под ноги и сейчас, скрестив руки на груди, поджидала благоверного посреди келеицы, как купавница на темной лесной заводи, обметанной жирной кугою, как невольница на восточном базаре, как рабыня в гареме, столько в ней было покорства и тайного призыва.

Пшеничные каравашки, этакие сдобные куличики с изюминкой в вершинке были великоваты для ее изгибистого тела, и тонкими, почти прозрачными ладонями Миледи смогла утаить лишь луковички, взглавия белоснежных холмов. Испуганно-торопливым, воровским взглядом Ротман ухватил заневестившееся тело и был сражен этим Божьим даром наповал. Миледи лилейно, чисто светилась неистраченной плотью посреди жалкого чердака, как драгоценная брошь на халате нищенки. Надо же, вилась пташица над приречной луговиною безнадзорная, безлукавная, не стережась небесного вкрадчивого охотника, и ни один беззастенчивый сокол не поразил дичину в зашеек, не оприходовал к своему столу.

…Ах ты, волчья сыть, травяной мешок, отчего же не сыскалось на тебя охальника преж меня? Иль траченая ты, иль к мужику не привалистая, иль к любви не притягливая, иль внутренняя ржа тебя грызет, изъедает поедом, и вот в последний срок девичества, когда уж все карты сброшены и неоткуда ждать козырного туза, приневолила себя за первого бродягу, чтобы не остаться в старых девах? …Привык московских-то щупать, а ты северянку охичь. Хвалился, де, любую объездишь.

Миледи вдруг отняла ладони от грудей: они колыбнулись, слегка подались вниз, но остались торчать. Она говорила прегрубо, чтобы скрыть внутреннюю робость. Еще не знал Ротман, что молодуха его соткана из капризов. На первый погляд, будто распахнутая книга, понятная каждой строчкою, но перевернул страницу, а там иль гибельный туманец, иль болотные павны, иль мокрая калтусинка, иль сухое веретье, иль няшистый ручей, – ступил ногою и увяз по рассохи, а то и с головою нырь – и поминай как звали. Миледи порывисто подалась навстречу, ей было стыло, зябко в норище, но и странно задорно; ей неожиданно понравилось играть, дразнить обнаженными телесами, подрагивать тяжелыми, ждущими утехи грудями, быть такою бесстыдною, откровенною во всем, каких показывают в нынешних распутных фильмах; ну, разбитная бабенка, оторви да брось, коя за бутылку вина, а то и просто из любопытства всю себя подарит в распыл. Бесстыдство дозволяло праздник плоти, снимало все запреты и остереги, когда всякое приличие казалось противным самой природе, сотворившей из зверя человека.

А прижалась так неловко, так стесненно, так нерешительно коснулась пуговицы на рубашке, будто не знала, с чего начать любовную игру, и сразу стало понятно, что по чужим постелям не шаталась, не салила рыжие кудри по чужим наволокам.

Нет, не лярва досталась Ротману, но небесный гостинец свалился прямо в руки.

– Не могу поверить, что все это богатство мое, – снова прошептал Иван и, как бы освобождаясь от наваждения, дурашливо хихикнул: – Какой капиталец достался, да ему не станет переводу. – Ротман не помогал Миледи, ему было сладко, как беспомощно шарится молодуха, освобождает мужа от одежд, порывисто вздыхает, будто обжигаясь горячим банным паром. После-то, что случится, – было Ивану знакомо до мелочей, это как в знакомое озеро войти да окунуться; но самые терпкие минуты вот эти, когда чаша наполнена до края и еще не пролито зря ни капли, когда все внутри запружено под напором, и кажется, что вот-вот лопнет, и вот это-то мгновение и хочется продлить до вечности, ибо его, первого шага, уже никогда не повторить: все войдет в привычную колею, колеса буднично заковыляют, поскрипывая в ступицах. День да ночь – сутки прочь.

Ротман стоптал костюмишко под ноги, что никогда не позволял себе, ласково приклонил жену к плечу; набрякшие сосцы влажно щекотнули кожу, словно бы по ней потекло молозиво. Продлевая блаженные минуты, Ротман зашептал жене на ухо, убрав рыжую шелковистую куделю:

– Мне мальчики не нужны, у меня есть любимый муж. Какой ты сильный и красивый, Ваня. По тебе, наверное, много девок с ума сошло. У тебя тело – как наковальня, хоть молотом бей. Нет, правда, ты очень интересный мужчина.

Миледи покачнулась, Иван шатнулся следом, и они, хмелея, теряя всякий рассудок, поплыли по комнатушке, по сухо шуршащим под босыми ступнями газетным листам, меж нищего скарба, натыкаясь на углы коробок и ящиков, пока не свалились в ковчежец, набитый одеялами и звериными шкурами, пахнущими оленьей шерстью. Ну, тесно, конечно, было в этой домовине, в этом странном гробишке, сколоченном кое-как, на живую нитку; но как-то убрались в убогое корыто и, пригребая себе, бурно так, азартно и весело поплыли по любовным волнам, стукаясь о доски ящика коленками и локтями, пока не сморились и не ушли в сон. Они лежали слитно, забыв укрыться, как две прикопченные кильки, обогреваясь друг от друга.

На чердаке скоро настыло, и Мила внезапно, накоротко очнулась. Ротман стоял в углу и истово молился, яростно осеняя себя знамением, щелкая щепотью по лбу и плечам, словно бы выбивал из себя дурь.

Миледи вновь забылась и уже целую вечность жила в диковинном сне. Она силою заставила себя оборвать наваждение не оттого, чтобы отвязаться от странных картин, но чтобы запомнить их, не утратить вместе с пробуждением. Ей показалось, что в комнате топится камелек, это в чреве печки яростно потрескивают дровишки, прощаясь с жизнью, духом своим отлетая в трубу. Миледи, оказывается, была туго, бережно уконопачена одеялами по самые брови, свита пеленками, будто младенец. Даже руки отерпли. Женщина скинула с лица покров, стало легче дышать, потянулась сладко, слушая пробуждающееся к жизни нагое ненасытное тело. Ротман, переступая стопами по шатким скрипучим половицам, крутил над головою булаву, пробрасывал за спиною, катал по плечам и жилистой шее, вдруг сбрасывал на носок ноги и подпинывал себе на грудь и снова вскидывал под потолок. Гимнастический снаряд, больше похожий на железный дворовый лом, явно был не из легких; мышцы лоснились от пота. От Ротмана, как от натруженной лошади, сбившей в пути холку, шел запашистый пар. Миледи потянула носом, засмеялась, вкусно чмокнула. Ротман очнулся, прервав занятие, встал напротив постели, расставив ноги и явно хвалясь собою. Он был в одних плавках, и почему-то именно они особенно притягивали взгляд очнувшейся женщины. Она нашла, что собачка уютно свернулась калачиком в своей конуре, сложив мордашенцию на подставленные лапы, и даже парное мясцо сейчас не волнует ее. Миледи чуть приподнялась в логове, и желая поддразнить собачонку, встряхнула ворох волос; но голова была какой-то неотзывистой, заплесневелой, покрытой липким инеем. Только сейчас Миледи поняла, как мерзко, стыло в каморе; наверное, в углах намерз куржак и в ведре зальдилась вода, даже не пробить ковшом. Надо как-то подниматься, прибирать себя, а даже нет потайного угла, закута, куда бы спрятаться. Легкая обида кольнула сердце, но Миледи скоро справилась с собою. Эка невидаль, не из белоручек, всяко было живано, и нам не привыкать. Встал, отряхнулся – и снова живейный, снова собран в дорогу. Но вставать-то так не хотелось, и не понятно было, разговелась ли мужиком, иль наснилось что?