Уже привыкший гаснуть с полдороги.

Он сходство в ней отыскивал напрасно.

Все стало вдруг до странности другим,

Быть может, материнским и прекрасным,

Но бесконечно меньше дорогим.

Черты как будто изменились мало,

Все те же губы, но лицо ему

Ничем о прошлом не напоминало

И в будущем не звало ни к чему.

Нет, вовсе нет, она не постарела,

Ее почти не тронули года,

А просто все не так: не так смотрела,

Не так ходила, все не как тогда.

На коврике под детскою кроватью,

Среди подвязок, туфель и чулок,

Валялась тряпка - выцветший кусок

От старенького девичьего платья.

Должно быть, ею уж не первый год

Стирали пыль и вытирали туфли,

И ситцевые розочки потухли

От этих многочисленных невзгод.

Оправившись от первой суеты,

Она была, должно быть, правда рада,

Что дождь прошел, и вот приехал ты,

И можно выйти погулять по саду.

Ей, право, очень кстати твой приход,

Чтоб мстительно похвастаться семьею,

Сказать, что сыну скоро пятый год

(А мог девятый быть у нас с тобою),

Что младший весь пошел лицом в отца

(А мог в тебя). Намеки были робки,

Нигде не прорывались до конца,

Но в каждой фразе замыкались в скобки.

Так и живем. Да, счастливы, давно...

А в скобках: и безжалостны к потерям.

Все хорошо. А в скобках: все равно

Завидуешь. Не прячься. Не поверим.

- А ты все так же? - Как?.. - Все так же, ну... -

Вдруг с ноткою обидного участья

К тому, что не нашел себе жену,

Не то, что мы. Себе не склеил счастья.

- Так все и бродишь? - Так уж повелось,

Когда-то ведь за это и любила.

- Была глупа, да мало ли что было,

Нельзя ж мальчишкой до седых волос.

Кто эта женщина? Как после сна,

Глаза ладонью протереть невольно.

Нет, не она. Конечно, не она.

Семь лет он лгал себе. С него довольно.

Она обманом выкрала у той

Знакомую привычку морщить брови,

И детский рот с упрямою чертой,

И милую картавость в каждом слове.

А если поглядеть со стороны,

Как два влюбленных, словно все в порядке,

Он и она вдоль каменной стены

Шли через сад, рассматривая грядки.

- Да, примулы, а это - с резедой.

Тут смяли дети - бегали в горелки.

А здесь табак, а вон на крайней той... -

Он, чиркнув спичкой, поглядел на стрелки.

Да, он спешит, да, едет ближе к ночи.

Не хочет ли он мужа подождать?

Да нет, по правде говоря, не очень.

Совсем по правде? Лучше б не видать.

Ревнует к мужу? Слава богу, нет.

Писать ей письма? Нет, писать не станет.

Когда заглянет? Пропадал семь лет,

Еще на семь исчезнет и заглянет.

Он вышел вон. У поворота к школе,

Ютясь в пальтишко узкое свое,

Шла выросшая девочка, до боли

Похожая на прежнюю ее;

Похожая почти до совпаденья,

Неся в руках похожие цветы,

Прошла как мимолетное виденье,

Прошла, как гений чистой красоты.

И вдруг он понял: вот с кем он прожил

Все эти годы странствий и обманов,

Вот чьи он фотографии возил

На дне пустых дорожных чемоданов.

Да, девочка. И голубой дымок,

И первых встреч неясная тревога,

И на плечи наброшенный платок,

Казенный дом и дальняя дорога.

Сквозь время тоже ходят поезда,

Садимся без билетов и квитанций.

Кондуктор спросит: - Вам куда? - Туда. -

И едем до своих конечных станций.

Такой уж путь. На счастье ль, на беду,

Но, выехав за первый дачный пояс,

Не выскочишь, раздумав, на ходу,

Не пересядешь на обратный поезд.

Смотри назад: за сеткою дождя,

По-детски руки протянув с перрона,

Там девочка еще стоит, следя

За фонарем последнего вагона.

- А эта женщина? - Да вы о ком?

Об этой? Нет, о ней я не печалюсь.

Знаком ли с ней? Да, помнится, знаком,

Давным-давно мы где-то с ней встречались.

1938-1941

Я там не был зимой.

Но я знаю: с утра

ветер бьет о замерзшую воду.

Снега нет и в помине.

Ветра. Ветра.

Адовая погода.

В эту продрогшую землю

в мелких порошинках инея,

словно их тронула проседь,

вдавлены танков следы.

Они, как тульская сталь, холодные, синие,

ползут

на Восток,

на Восток

от замерзшей воды.

А над ними,

над ущельем, где разбитые грузовики

вверх колесами спят,

дожидаясь своих мертвых шоферов,

где торчат из-под льда железные лепестки

изорванных взрывом моторов,

над ущельем, которое

между нами

и ими,

как рваная рана,

встал высокий откос,

острый, как нос корабля.

Он стоит,

глядя прямо в лицо

желтым, острым, как пики, отрогам Хингана.

Нет, она не кругла здесь,

эта -

политая кровью земля.

И над ней

высоко,

на откосе,

как гнездо орлов,

наше братское кладбище

в горной дымке мороза.

Что скрывать,

деревянные доски

и несколько слов

слишком многим

здесь заменили

пролитые матерью слезы,

но мне кажется -

тут похоронен только один,

он был русый парень с голубыми глазами,

он погиб,

не дожив до первых седин,

до славы,

которая не за горами.

Он летчиком был.

А впрочем, не так:

он был сапером,

он мост наводил под обстрелом.

Нет, он не был сапером.

В одной из атак

он майора

от пули

прикрыл своим телом.

Нет, неправда!

Тогда он выжил, на счастье.

Он в пехоте и не был.

Скорее всего,

говорят, он был из танковой части,

потом ей дали имя его.

Много слухов идет о его кончине:

говорят,

что, от смерти за два шага,

на своей курносой горящей машине

он, и рушась,

еще протаранил врага.

Говорят, он, в сплющенном танке зажатый,

перед смертью успел обожженным ртом

объяснить экипажу,

как можно последней гранатой

подорваться втроем,

чтоб врагу не достаться живьем.

Говорят,

что, когда его ранили в ногу,

недвижим,

окружен,

далеко от своих,

он, взмахнув над собой пулеметной треногой,

уложил перед смертью последних троих.

Много слухов идет о его кончине.